Измеряя мир - [75]

Они остановились только перед горой Магнитной. Среди равнины возле села Высокая Гора возвышалась громада буроватой глины, таившей в себе несметные залежи железной руды; компас зашкаливало. Гумбольдт тут же начал подъем на гору. Из-за простуды это давалось ему с трудом, несколько раз он прибегал к помощи Эренберга, опирался на его руку, а когда решил нагнуться и поднять какой-то камень, его пронзила такая боль в спине, что он обратился к Розе и попросил того взять на себя сбор образцов пород. Это была совершенно излишняя просьба, поскольку управляющий местного завода по переработке руды уже ждал их на вершине горы и приготовил в качестве подарка ящичек с тщательно уложенными образцами пород. Гумбольдт поблагодарил его хриплым голосом. Ветер яростно трепал края его пледа.

Так что, спросил Розе, спускаемся вниз?

На завод привели подростка.

Его зовут Павел, сказал управляющий, ему четырнадцать лет и он страшно глуп. Но нашел вот этот камень.

Парень раскрыл грязную ладонь.

Однозначно алмаз, сказал Гумбольдт, немного поизучав камень.

Это вызвало всеобщее ликование, начальники участков хлопали друг друга по плечу, шахтеры отплясывали на радостях, а потом запели хором, кто — то из горняков отвесил парню дружескую, но весомую оплеуху.

Неплохо, сказал Володин. Всего несколько недель в стране и уже найден первый алмаз в России, сразу чувствуется рука мастера.

Не он его нашел, сказал Гумбольдт.

Если ему позволено будет дать совет, сказал Розе, впредь Гумбольдту лучше никогда не повторять этой фразы.

Существует правда, лежащая на поверхности, и другая, скрытая в глубине, сказал Эренберг. Уж мы-то, немцы, знаем это точно.

Разве много надо для того, произнес Розе, чтобы дать людям на какой-то миг то, чего они так желали?

Через несколько дней до них доскакал вконец загнанный курьер и вручил благодарственное послание от царя.

Простуда Гумбольдта не проходила. Они ехали по звенящей комарами тайге. Небо было высокое, и солнце, казалось, вообще не заходило, так что ночь оставалась слабым воспоминанием. Даль с ее поросшими травами болотами, низкими деревьями и извивающимися змейками ручейками расплывалась в белесой дымке. Иной раз, когда Гумбольдт испуганно просыпался от мимолетного сна и тут же убеждался, что стрелка хронометра опять продвинулась на час вперед, небо с его перистыми облаками и непрерывно слепящим солнцем представлялось ему разделенным на сегменты и испещренным трещинами, которые, стоило только повернуть голову, сдвигались вслед за его взглядом.

Эренберг выжидательно спросил, не дать ли ему еще и второй плед.

Он никогда не пользовался двумя пледами одновременно, ответил Гумбольдт. Тем не менее Эренберг невозмутимо протянул ему еще один плед, и поскольку слабость оказалась сильнее раздражения, он схватил его, закутался в мягкую теплую ткань и спросил, уже борясь со сном, далеко ли еще до Тобольска.

Очень далеко, сказал Розе.

А может, и нет, возразил Эренберг. Страна настолько безумно велика, что расстояния уже не имеют никакого значения. Дистанции становятся математической абстракцией.

Что-то в этом ответе показалось Гумбольдту дерзким, но он слишком устал, чтобы копаться в этом. Ему вдруг вспомнилось, как Гаусс говорил об абсолютной длине, о прямой линии, к которой уже ничего нельзя присоединить и которая хотя и конечная величина, а тянется бесконечно, так что любой возможный отрезок может рассматриваться только как ее часть. На несколько секунд, в промежутке между сном и бодрствованием, у него возникло чувство, что эта прямая имеет что-то общее с его жизнью, и все станет ясным и понятным, если только он поймет, что именно. Ответ напрашивался сам собой. Надо написать Гауссу. Но на этой мысли он заснул.

Гаусс рассчитал, что Гумбольдт проживет еще от трех до пяти лет. С некоторых пор он снова занялся статистикой смертей. Он делал это по поручению Государственной страховой кассы, работа хорошо оплачивалась, к тому же с точки зрения математики была небезынтересной. Он только что прикинул вероятную продолжительность жизни всех своих знакомых. А когда он в течение часа считал проходивших мимо обсерватории людей, он уже мог оценить, сколько из них окажутся под землей через год, через три года, через десять лет.

Так, сказал он, должны работать астрологи!

Нельзя недооценивать гороскопы, ответил ему Вебер, совершенная наука научится и их мобилизовывать, ведь начинают уже использовать силу гальванических элементов. Кроме того, кривая нормального распределения вероятностей никак не меняет простой истины, что никто не предполагает, когда он умрет — жребий выпадает каждому всегда только один раз.

Гаусс попросил его впредь не произносить никаких банальных глупостей. Его жена Минна, поскольку она больна, умрет раньше него, затем — его мать, а потом и он сам. Об этом свидетельствует статистика, и так оно и будет. Он понаблюдал еще немного в телескоп за зеркальной шкалой, но магнитная стрелка не колебалась. Вебер тоже ничего не ответил. Вероятно, импульсы опять пропали на пути к нему.

Они теперь часто так болтали. Вебер сидел там, далеко от него, в центре города в физическом кабинете перед второй катушкой с точно такой же стрелкой. С помощью индуктора они посылали в условленное время сигналы друг другу. Нечто подобное Гаусс пытался много лет назад наладить для связи с Ойгеном с помощью гелиотропа, но парень никак не мог усвоить бинарный алфавит. Вебер считал эту его идею гениальным открытием, которое профессору только и надо было, что опубликовать, чтобы стать богатым и знаменитым. Он и так уже знаменит, ответил ему тогда Гаусс и, собственно, в какой — то мере даже и богат. А сама идея настолько проста, что он охотно уступает ее всяким разным болванам.