Изменники Родины - [18]

Ее появление сразу отвлекло внимание немца от чашек и плошек.

— О! Паненка! — воскликнул он. — Шён! Шён!.. Гутен таг!.. Айне тохтер? — он показал глазами на Титыча. — Фатер? Папа?

— Найн, нихт фатер, — ответила Лена.

— Паненка шприхт дёйч!..

Буфет Титыча, горшки, чашки, «млеко», «яйки» — все было забыто!. Немец уселся у стола и атаковал Лену целым градом любезных восклицаний, на которые она отвечала с большим трудом.

— Дас ист ди эрсте паненка ам Руссланд, ди зо шён дёйч шприхт!..

Комплимент был совершенно незаслужен: Лена говорила по-немецки очень плохо, еле подбирая слова, и мучительно рылась в памяти, вспоминая школьные уроки.

Но немца это не смущало: продолжая болтать, он вытащил из кармана большую пачку фотографий и начал показывать своих родителей, жену, детей и всех родных и знакомых, и только, когда «руссише паненка» все пересмотрела, вспомнил, что ему куда-то надо идти, поклонился с видом старого знакомого и ушел. Ложкинский буфет так и остался полуоткрытым.

— Пошел! — облегченно вздохнул Титыч, когда за немцем закрылась дверь. — А ты, Михайловна, оказывается, по ихнему знаешь?… Что он тут рассказывал?

— Я сама почти ничего не поняла, Титыч, — ответила Лена. — Я совсем забыла немецкий язык, я просто так сидела и поддакивала.

— Занять чтоб его, значит? Чтоб по углам не шарил?

— Ну да!..

По коридору послышались шаги; страик выглянул в дверь.

— Два идут! — сообщил полушепотом. — Поговори с ними, а то еще чего-нибудь стащут…

Так выпала на долю агронома Елены Михайловны Соловьевой новая работа: с целью предотвращения грабежа заговаривать зубы немцам.

Надо сказать, что это средство действовало не на всех: часть продовольственных запасов Титыча все-таки уплыла, а также были перестреляны все оставленные Матвеевной курицы и дочиста обобраны в саду вишни и смородина. Но все же большинство немцев после «беседы» стеснялись что-нибудь брать, а у соседей, где не было интересных собеседниц, грабили гораздо бесцеремоннее.

За неделю этих «гостей» перевернулось в Ложкинском доме более сотни; с утра до вечера одни приходили, другие уходили, многие являлись второй и третий раз в качестве старых знакомых, и к ночи Лена так уставала от дипломатической нагрузки, что спала как убитая, и однажды проспала большую бомбежку, во время которой сгорело два соседних дома.

Многие солдаты просили постирать им белье — Лена не стала отказываться: свободного времени было много и не стоило из-за пустяков портить отношения с завоевателями, тем более, что от этой стирки была хоть маленькая, да прибыль: один немец принес за работу полбуханки жесткого серого хлеба, другой — полный котелок густого супу, третий — соленую рыбу явно русского происхождения; все это в военное время было далеко не лишним.

Однажды ей дали немецкую марку, которую она взяла из любопытства — посмотреть, какие бывают немецкие деньги, хотя никакой торговли в Липне и в помине не было.

Не раз приходилось ей выслушивать объяснения в любви, но она умела от них отшучиваться.

Запомнился Лене один случай.

Это было вечером; уже начинало темнеть; Лена вышла на улицу и увидела около соседнего дома Иголкиных группу людей; она подошла ближе.

В дверях дома стояли две женщины — обе лет тридцати пяти-сорока: одна из них была хозяйка дома Паша — Прасковья Ильинична Иголкина, другая — Катя Степаненкова, поселившаяся у Паши, так как ее дом сгорел.

Нароптив них, в узком проходе между двумя скамеечками, по обе стороны низкого, в одну ступеньку, крыльца, стояли два немца и что-то громко говорили и смеялись; один из них был высокий и худой, другой среднего роста и толстый.

Лена прислушалась: немцы хохотали и, насколько она могла понять, дразнили и пугали русских баб, а те тряслись от страха и повторяли:

— Мы боимся, пан!.. Мы боимся!..

Лицо у Паши было серое от страха, из глаз Степаненчихи катились слезы.

— Мы боимся!.. Мы боимся, пан!..

Немцы переглянулись, и толстый схватил Пашу за руку около локтя, она взвизгнула дурным голосом.

— Надо выручать! — подумала Лена.

Она подошла к немцам сзади и, мобилизовав чуть ли не все немецкие слова, которые смогла вспомнить, обратилась к ним с заковыристой фразой, за которую ни один преподаватель немецкого языка не поставил бы ей больше двойки.

Эффект превзошел все ожидания.

Оба немца повернулись, как по команде «кругом»; на обеих физиономиях сиял неподдельный восторг.

— Дас медхен шприхт дёйч!

И оба засыпали Лену кучей восклицаний, из которых она поняла менее четверти, но немцев это не смутило; они усадили «паненку» на скамейку, сами уселись напротив и пустились в разговоры.

Паша и Катя, вытаращив глаза, с опаской наблюдали, как их соседка бойко болтает с солдатами по-немецки; на самом деле эта бойкость была кажущейся: она сочиняла самые несуразные фразы, иногда заменяя одно незнакомое слово целыи десятком синонимов.

Зато немцы трещали, не стесняясь; особенно старался толстый.

Разговор длился более часа; за это время Лене стало известно, что толстого немца зовут Вилли, а худого — Отто, что у Вилли в Германии есть жена Луиза и дочь Эрика; что он по профессии пекарь; что у него своя пекарня и магазин; что теперь там работает его старый отец; что старому отцу очень трудно без сына; что Вилли воюет пятый год, был в Австрии, Чехословакии, Франции и Польше; что война — гадость; что она скоро кончится — как только немцы возьмут Москву; что тогда Вилли поедет домой и будет печь вкусные булки, а его старый отец будет отдыхать; что Лена — красивая девушка и с ней приятно разговаривать…