Измена, или Ты у меня одна - [2]

— Получай, сучара! На тебе, на тебе!

В углу за его спиной втихаря били все еще икающего Колю. Сергей развел драчунов. Ему сегодня подчинялись, он был на особом положении. Коля, освободившись, принялся заливать икоту кислым пивцом, и его совсем разобрало, а потом и вывернуло наизнанку. Теперь сидеть в этом углу было невозможно. Но Сергей не осуждал Колю, знал, что тот прикладывался с самого утра, понемногу, немудрено было и сломаться.

Закончилось все диким и жутким мордобоем, в котором непонятно было, кто и кого бил. Но кулаки находили рожи, а рожи напрашивались на кулак. Побоище закончилось погромом, битьем посуды, переворачиванием столов… Но, разумеется, ни одна хотя бы и немного наполненная бутылка в этой битве не пострадала. Утихомирившись и утерев сопли да кровь, допили оставшееся, прихватили обмякший рюкзачок с собой и шумной гурьбой, сокрушая на своем пути все, что попадалось, не давая проходу прохожим, отправились по улицам и площадям — провожать…

Кого, куда?! Оставалось непонятным. Но провожали, пели, горлопанили, задирались, падали, шли шатаясь и цепляясь друг за друга толпой, стадом, оравой — одуревшей и по-пьяному бесшабашной.

А Сергей сидел в разгромленной столовке. Ждал Любу. Она обещала прийти под утро, к концу торжеств. Рядом с ним присоседился какой-то забулдыжного вида мужичонка, неизвестно как втершийся в кампанию да и обезножевший от обильной дармовой поиловки. Он смотрел на Сергея мутными и слезливыми, умильными глазками.

— Чего празднуем-то, никак не пойму?

Сергей отвернулся.

Но мужичонка был приставучий. Пришлось ответить.

— Провожают в армию, понял или нет?

— Чего ж непонятного тут!

Забулдыга сцедил из десятка бутылок почти полный стакан полупрозрачной от водки бормотени, вылакал его с прихлебом, скосоротился, поскреб ладонью в корытце и сунул в рот пучок зелени.

— Майский, стало быть? — вопросил он задумчиво.

— Чего — майский? — Сергей нервничал.

— Набор, говорю, майский, стало быть? Весенний?

— Угу, я и сам майский, — уточнил Сергей.

Мужичонка покряхтел, посупился, пошмыгал трубно носом и выдавил многозначительно, но совсем трезво:

— Родился в мае, значит, парень, всю жизнь тебе маяться!

Глава первая "ЗЕЛЕНЕЕ ТРАВЫ"

Так выкладываться, как в этот бесконечный, суматошный день, ему еще не доводилось ни разу в жизни. Даже тогда, когда он занимался одновременно в секциях плавания и борьбы, когда приходилось, толком не отдышавшись и не усмирив дрожи в разгоряченных мышцах, бежать с одной тренировки на другую. Нет, там было легче. И проще. Там он знал, что может остановиться в любую минуту, в любую секунду расслабиться, передохнуть или, в конце концов, сославшись на недомогание, вообще уйти — неважно куда: домой, в кино, бродить по улицам, глазея на витрины и прохожих, да в тысячу самых различных мест! Здесь деваться было некуда. Сказывалось, наверное, и нервное напряжение — с непривычки, от бесконечной смены новых впечатлений, от резких, будоражащих душу команд, окриков, коротких и раздраженных перепалок с малознакомыми, по существу, ребятами, такими же внутренне взъерошенными и настороженными. Стоило лишь на мгновение остановиться, и накатывала непомерная, свинцовая усталость, сами собою слипались веки и повисали руки… И все же он нашел в себе силы и в краткий миг передышки уже перед самым отбоем примостился у тумбочки и на половинке тетрадного листа в клеточку вывел непослушными, негнущимися пальцами: "Люба, милая, любимая! Вот и прошел один день. Утром ты провожала меня, знаю точно, что сегодня утром! А кажется, будто год прошел, нет два, три года, целая вечность, все понятия о времени перепутались в моей голове, и лишь теперь я начинаю понимать, что это такое — теория относительности, это как в космосе: кто мчится на световых скоростях, теряет дни, недели, а для оставшихся проходят века и тысячелетия. Только с нами все наоборот: там у вас — минуты и часы, здесь — года, впрессованные в мгновенья. Может, это лишь поначалу так, а? Не знаю, ничего не знаю и не понимаю пока. Один день вечность! Так сколько же этих вечностей нам придется прожить…"

— Носок! Носок тянуть!

В легкой, но уверенной походке сержанта ощущалась вальяжность и даже некоторая снисходительность к стоящим перед ним «салажатам». Он слегка щурил глаза, переводя взгляд с одного новобранца на другого, и краешки губ на обветренном и загорелом уже в мае лице чуть подергивались так, будто сержант вот-вот улыбнется, а то и вовсе расхохочется. Но он не улыбался. Да и вообще упрекнуть его в чем-либо было невозможно: четкий неспешный шаг, прямая подтянутая фигура, ладно сидящая форма, серьезное лицо говорили сами за себя — сержант работал. Работал на совесть, и ему было так же нелегко, как и стоящим на плацу под пекущим солнцем молодым, только-только призванным солдатам. Даже не солдатам еще, а так, карантинникам.

— Рядовой Ребров, выше ногу.

Сержант ткнул кончиком сапога в подошву стоящего перед ним, и тот качнулся, раскинул в стороны руки, стараясь удержать равновесие.

— Стоять!

Казалось, стоять так стоять, чего проще: левая нога вытянута вперед, правая рука согнута в локте — кулак у блестящей пуговицы гимнастерки, левая рука — наотмашь назад. Просто, да непривычно. А вдобавок носок тянуть надо, да следить, чтобы вытянутая нога не гнулась в колене, да чтоб спина не прогибалась и чтоб не качало… Морока!