Изломанный аршин: трактат с примечаниями - [134]

(Всё ещё не попал.)

И — да, я пока единственный в России большой писатель, принадлежащий к якобы необразованному, якобы неопрятному третьему сословию, к среднему классу. И не протираюсь в дворяне; фамилию в анкете не подчищаю, как вы. В глазах публики шутовской средневековый наряд не унизит меня. Да, страна знает меня и любит, потому что я кое-что сделал для неё прежде чем был растоптан. Теперь довольны?[54]

Вот теперь попал[55].

Но только это не сюжет, а сплошное недоразумение. С романтиками так всегда. Шли за Гофманом, попали к Гоголю. Чьи сюжеты якобы, по мнению некоторых (и среди них Н. А. Полевого), слишком просты.

О, эта копоть самолюбий!

Куда уж проще. Как, действительно, бывает скучно на этом свете. А значит, и на том.

В литературе же всё зависит от того, где поставить точку. Лишняя строфа — и Онегин убит. На следующее утро. Князем N. На дуэли. (Без вариантов: арест, заключение в крепости и т. д. требуют совсем другого темпа. Рецепты романа «Что делать?» и драмы «Живой труп» — генералу N. не предлагать; а заслуживает ли Онегин смертной казни — спрашивайте у Дантеса.) Но этой строфы нет — и мало ли чем там у них всё кончилось.

Пушкин, например, тоже вроде бы непременно должен был погибнуть в 26 году, в сентябре. Числа 9-го или 10-го. Поскольку 8-го, после высочайшей аудиенции, прямо из Чудова дворца поехал к Соболевскому — просить его передать вызов графу Фёдору Толстому. Граф стрелял не хуже Сильвио. Но если бы и промахнулся — предположим, с похмела, — а Пушкин, благодаря ежедневным тренировкам в Михайловском, попал, — всё равно, осеннего солнца над Болдином не увидел бы он никогда. Дуэль на следующий день после амнистии. Лучше даже не думать, что сделал бы с ним Николай.

А не драться было нельзя. Толстой написал на Пушкина одну из тех эпиграмм, после которых не живут. Из десяти тысяч русских эпиграмм — самую невыносимую. Буквально кровь закипает в жилах.

Сатиры нравственной язвительное жало

С пасквильной клеветой не сходствует нимало.

В восторге подлых чувств ты, Чушкин, то забыл.

Презренным чту тебя, ничтожным сколько чтил.

Примером ты рази, а не стихом пороки

И вспомни, милый друг, что у тебя есть щёки.

Это за то, что Пушкин в 24 году печатно, в «Сыне отечества» (и в рукописной эпиграмме, но та не в счёт) — обозвал его картёжным вором:

…в прежни лета

Развратом изумил четыре части света,

Но, просветив себя, загладил свой позор:

Отвыкнул от вина и стал картёжный вор…

Он обозвал Американца картёжным вором не за то, что он был картёжный вор (хотя и был); кто-то из общих петербургских знакомых написал в Кишинев: будто бы Толстой рассказывает, что Пушкина перед высылкой высекли; в канцелярии генерал-губернатора или где.

Короче: при первой возможности — к барьеру!

И что же? Всё уладилось: в тот день оказалось, что Толстого нет в городе, уехал куда-то. Потом стало не до него, жизнь Пушкина так круто и счастливо переменилась, столько новых впечатлений, планов, надежд. А месяца через два встретились у того же Соболевского; большая компания, все вполпьяна. Выпили ещё, сели играть — под утро расстались, как прежде, лучшими друзьями.

А иначе как бы сватовство Пушкина удалось? Кто из других знакомых взялся бы поговорить о нём с мамашей Гончаровой? Кого другого и она выслушала бы с благосклонным интересом? Безумные доверяют безумным.

Я же говорю — только о том и толкую: авторша истории литературы работает не хуже вязальной машины. Рифмуя петлю с петлёй.

Стихотворение «Чаадаеву» — вот в котором Толстой-Американец отделан так яростно — «отвыкнул от вина и стал картёжный вор», — в печати датировано 20 апреля 21 года. А в рукописи стоит — 6 апреля!

Вы поняли? Как экономно расходуются нитки. Энергия смертельной ссоры используется в мирных целях. Этой дуэли не будет, а зато — день в день через девять лет — будет помолвка. Во что бы то ни стало Пушкин должен дописать ПСС. Остальные свободны.