Изломанный аршин: трактат с примечаниями - [119]

А девять без малого лет назад Полевой написал первую рецензию на первую книгу Белинского — на «Грамматику». Положим, это был его долг: книга произвела переворот в науке (и могла бы обеспечить автора на всю жизнь, если бы не косность педагогов, не коррупция в Минпросе, не интриги Греча!) — но другие-то почти все предпочли промолчать. И деньгами ссужал; а если отказывал — значит, у самого не было, точно. Так что и эта фраза: трудом и достоянием помогал — не неправда. Тем лучше для текста.

Да, был добр, был щедр, бывал и храбр — но как-то не по-настоящему. Не совсем по-своему. Как бы воображая себя кем-то другим и тщательно этому другому — скажем, герою собственной автобиографии — подражая. Или как бы играя самого себя на сцене. Словно по памяти декламируя свой благородный текст. Слегка нараспев и чуть повышая голос.

Близорукое прекраснодушие. Диагноз, поставленный в 38-м, весной. Когда Полевой уже не стоил любви, но ещё не заслуживал ненависти.

А перед любовью было ещё сколько-то лет благоговения, смешно вспомнить. А после — в три месяца разочароваться, года три люто ненавидеть — пока не образовалась привычка безболезненно презирать… Какие прыжки! Но всё это были разные модусы одного и того же высшего чувства — справедливости. Которая сохраняет твёрдость лишь при низких температурах. Оттого практически безвредна для мертвецов. А с живыми обходиться по справедливости, но хладнокровно — что ж, попытайтесь, убедитесь: много ли — риторический вопрос Гамлета, — много ли останется на свете таких, кому не стоило бы дать порядочной оплеухи?

(Так в переводе Полевого; мотив телесного наказания был нецензурен; и у Кронеберга: кто же избавится от пощёчины? а вот зато у Пастернака и Цветкова: кто избежал бы порки? у Лозинского — кнута; в оригинале whipping, что можно перевести и просто как побои; Гоголь в «Письме к близорукому приятелю» применяет вариант Полевого: «О, как нам бывает нужна и т. д. оплеуха!»)

Отношения остыли (а потом раскалились) из-за статьи Белинского о «Гамлете». Полевому не надо было заранее, не прочитав, обещать: напечатаю. Не следовало печатать присланный отрывок, не дожидаясь окончания. И уж ни в коем случае нельзя было печатать возражение на неё.

А Полевой всё сделал наоборот. Одна из роковых глупостей. Из капитальных.

Но поставим себя на его место (теперь-то, задним числом, это легко).

Если автор пишет редактору: посылаю начало, окончание будет у вас через несколько дней, — и присланный отрывок составляет, предположим, 8 страниц, — как предугадать, что всего их будет 90? Вы спокойно засылаете эти 8 страниц в набор, пишете под последней строкой: продолжение впредь, — текст появляется в газете, — и тут с почты приносят остальные 82 страницы. Что теперь? Занять десять-двенадцать номеров статьёй об одной театральной постановке? Немыслимо. Для газеты — самоубийство. Однако в вашем распоряжении находится и журнал, — не перебросить ли статью туда?

Оно бы можно. Хотя и для журнала она велика — растянется месяца на три. Но это ладно, это бог с ней, это бывает, это куда ни шло. Проблема в другом: восхваляемая в статье театральная премьера — постановка пьесы, переведённой вами; фактически, значит, статья — про вас, лично; переполнена комплиментами вашему тексту и выписками из него!

Вы удивитесь, но даже и через сто лет на такие акции кое-кто порой смотрел косо. В 1936-м начинающий Михалков принес Фадееву — главному редактору журнала «Красная новь» и по совместительству смотрящему за писательской общественностью — лирические стихи про него, про Фадеева, — и получил в редакционном коридоре отлуп с нотацией: большевизм и подхалимаж — вещи несовместные! (На следующий год Михалков пробрался, куда хотел, коридором другим.)

Что уж говорить о 1838-м! То есть, конечно, похвалы себе журналисты публиковали регулярно и охотно (сотрудники почившей «Литгазеты» вообще только этим и занимались), но понимали, что это некрасиво, и других журналистов (а другие журналисты — их) за это втаптывали тщательно в грязь как за тяжкое нарушение приличий. В результате, как правило, престиж падал, а за ним — тираж. Дать статью о «Гамлете» в первых же (нескольких!) номерах журнала, чью репутацию Полевой собирался поднять, подставив под неё свою, — это был бы автогол! Вот Краевский был бы счастлив: типичный случай сугубо назойливой саморекламы; ай да «Сын отечества»! с обновлением вас!

Но и откладывать нельзя: информационный повод завянет; позавчерашняя премьера — не премьера; к тому же Белинский так нетерпелив, так обидчив, так мнителен, так нуждается в деньгах; ему обещана постоянная выгодная работа, — и вот, первый же блин комом; жалко терять перспективного автора; неудобно — подводить хорошего человека.

А тут ещё, как нарочно, — первый читательский отклик. (Попросту — письмо из Москвы, от Селивановского; долго рассказывать, кто таков; прозвище — Шарик; владелец типографии; хлебосольный полулитератор; у него в гостях Белинский и Полевой познакомились — давно, в 35-м ещё году! И у него же в предпоследний раз виделись: «славный был вечер, хотя и у Селивановского!» Н. А. читал сцены из «Уголино», Белинскому понравилось: «Некоторые характеры обрисованы художнически, есть места истинно поэтические; остальное — фразы, но какие фразы! Успех будет полный».) Т. н. письмо в редакцию: в № 4 вашей газеты помещена статья о драме Шекспира «Гамлет»; приятно, что в «Северной пчеле» стали раздаваться голоса москвичей; надеюсь, милостивый государь, вы позволите и ещё одному из них высказать свои соображения — как раз о вышеупомянутом тексте. И — несколько довольно резких (но довольно убедительных) возражений на некоторые тезисы Белинского (довольно, в самом деле, размашистые).