Изгнанник самовольный - [20]

Из-за физической и нервной перегрузки, а возможно (по взгляду современных врачей) от инфекции (грипп? воспаление легких?), Пушкин заболевает горячкой. Тогда этим словом называли любую болезнь с высокой температурой. В послелицейские годы он вообще весьма часто хворал. На этот раз он болеет долго, и доктор не гарантирует благополучного исхода. Однако через два с лишним месяца молодой организм победил, и Пушкин поднялся на ноги. Поправляясь, он сочиняет стихи Кривцову на память перед отъездом того в Лондон, дает ему с собой свою книгу. Связь не прерывается после отъезда. Александр Тургенев пишет князю Петру Вяземскому, уехавшему служить в Варшаву: "Кривцов не перестает развращать Пушкина и прислал ему безбожные стихи из благочестивой Англии".

Друзья продолжали разъезжаться. Вяземский находился в Варшаве практически без дела. Летом следующего года он подписал записку об освобождении крестьян. Это было либеральное время, и он не пострадал за вольнодумство. Настроение Вяземского, приезжавшего в Петербург, было невеселым: "...мне так все здешнее огадилось, что мне больно было бы ужиться здесь", пишет он и вскоре уезжает обратно в Варшаву.

Польша была, конечно, еще не Западная Европа, но уже и не Россия, Пушкин это понимал. Поэтому, встретившись летом с Вяземским, он говорит о том, что, может быть, если не удалась заграница, его пустят в Варшаву. Вяземский обещает узнать и похлопотать "оттуда". В любом случае, здесь оставаться, по мнению Вяземского, невозможно. Вскоре он опять напишет: "У нас ни в чем нет ни совести, ни благопристойности. Мы пятимся в грязь, а рука правительства вбивает нас в грязь".

Пушкин не мог не знать, что выезд из Варшавы в Германию неизмеримо проще, чем из метрополии. Карамзин, отправившийся впервые за границу, подробно рассказал о своих наблюдениях, и его заметки были к тому времени неоднократно опубликованы. "На польской границе,- писал он,- осмотр был нестрогий. Я дал приставам копеек сорок; после чего они только заглянули в мой чемодан, веря, что у меня нет ничего нового". Возможно, Пушкин прижился бы на какое-то время в Варшаве, лишь бы только убраться из Петербурга. Тут, в городе, который он называет мертвой областью рабов, ему плохо. Он живет в немилой ему, "сей азиатской стороне".

Не известно, принимали ли участие в хлопотах по поводу выезда Пушкина в Варшаву братья Тургеневы или еще кто-либо, кроме Вяземского, но усилия не увенчались успехом. Да и сам Вяземский, судя по его письмам, рвется из Варшавы в Париж. Между тем гадалка уже предсказала Пушкину дальную дорогу, о чем он сам вспоминал двадцать лет спустя.

А времена менялись. Выступая в Варшаве, Александр Павлович обещает дать России конституцию, какую он дал Польше (что могло укрепить Пушкина в стремлении туда перебраться). В Польше появилось нечто вроде парламента. На открытии Польского Сейма Александр размышлял о законно-свободных учреждениях, которые он надеется распространить. Европа очень беспокоилась по поводу произвола, царящего в России, и Александр в беседе, которая была опубликована на Западе, говорил о том, что скоро другие народы России, вслед за Польшей, получат демократию.

Либеральные воззрения Александра преподносятся Западу, а внутри он, только что получивший звание фельдмаршала Прусской и Австрийской армий, поощряет деятельность Аракчеева. Послабления, которые начали было ощущаться, к 1819 году отменяются. Время надежд на перемены, время новых противоречивых идей уходит в прошлое. Наступает период завинчивания гаек внутри, который всегда сопровождается опусканием железного занавеса.

Брожения в странах Европы заставляют глав государств искать пути к договорам для защиты порядка, и русское правительство, вступая в такие контакты, находит для себя двойную выгоду: под предлогом опасности ужесточать дисциплину внутри и расширять сферы своего политического и военного влияния вовне. Сильные мира сего, которых Пушкин, смеясь, два года назад назвал "всемирными глупцами", на самом деле таковыми вовсе не были. Теперь Пушкину уже было не до смеха.

Эйфория, связанная с возвращением русской армии из Европы домой, теперь сошла на нет. Просветительские и либеральные идеи затухали на глазах. Те, кто вернулись, думали, что возврата к старому режиму быть не может, однако теперь европейские начала вытравлялись, оставались традиционные, азиатские. Оказалось, что общественное мнение, которое сложилось в кругах интеллигенции, ничего не стоит, с ним можно не считаться. В университетах началась борьба с иноземной наукой. Инстанции были озабочены укреплением подлинно русских убеждений, под которыми подразумевалась преданность престолу. Высказывать публично мнение, официально не принятое, становилось снова опасно. Общественная жизнь ушла в подполье.

Идея развития России по американскому пути с введением конституции и отменой рабства, та идея, которую в течение нескольких лет вынашивали декабристские группы, в сущности, первые зачатки партий в стране, в принципе была мало реальной. "В Африке и Америке начинают чувствовать сие беззаконие и стараются прекратить оное, а мы, россияне, христиане именем, в недрах отечества нашего имеем защитников сей постыдной, сей богопротивной власти!"- доверяет бумаге свои мысли декабрист А.Н.Муравьев в это время. За свободой надо ехать на Запад.