Изгнанник - [34]

Он почувствовал, как что-то коснулось его. Это прикосновение, более нежное, чем ласка матери, произвело на него впечатление уничтожающего удара. Омар уже подполз близко к нему и, стоя на коленях, держал над ним в одной руке кинжал, в то время как другой тихо трогал его грудь. Слепое лицо, все еще обращенное к пылающему костру, было спокойно и неподвижно, точно оно окаменело. С большим усилием Виллемс оторвал свои глаза от этого призрака, похожего на смерть, и устремил их на Аиссу. Она сидела неподвижно, как будто составляла сама часть спящей земли. Затем он вдруг увидел, как ее большие черные глаза широко раскрылись, и он ощутил, как ее руки судорожно прижали его руки к туловищу. Долго и тяжело, как траурный день, длилась одна секунда, полная горькой печали об утраченной вере в нее.

Она держала его! Она тоже! Он почувствовал, как ее сердце сильно забилось, голова его соскользнула с ее колен. Стремительным движением она отбросила его в сторону, и он тяжело ударился головой о землю. Он лежал точно оглушенный лицом кверху и не смел пошевельнуться. Он не видел борьбы, но слышал пронзительный крик безумного страха, ее тихие гневные слова; затем опять крик, перешедший в стон. Поднявшись, он увидел Аиссу, склонившуюся над отцом, скорченное тело Омара, его руку, закинутую над ее головой, и быстрое движение, которым она схватила его за кисть. Невольно Виллемс сделал шаг вперед, но она, гневно взглянув на него, крикнула через плечо:

— Останься там! Не подходи!

Он сразу остановился с неподвижно повисшими руками, как будто эти слова превратили его в камень. Она боялась насилия с его стороны, а им овладела смутная страшная мысль, что она предпочитает убить отца сама.

Борьба, происходящая перед ним, вспыхнула с неестественной свирепостью, как нечто чудовищное и извращенное, делая его своим невольным соучастником во мраке этой ужасной ночи. Он чувствовал и ужас и благодарность: его притягивало к ней, и вместе с тем ему хотелось от нее бежать. Сначала он не мог двигаться, а потом он и сам не хотел. Он хотел узнать, что будет. Он видел, как с громадным усилием она переносила в хижину безжизненное тело, а когда они исчезли, он остался стоять, и перед его глазами виднелся яркий образ этой качающейся за ее плечами старческой головы с повисшей нижней челюстью.

Через некоторое время он услышал ее голос, резкий и взволнованный; в ответ раздавались стоны и отрывистые звуки. Она говорила громче. Он слышал, как она сказала запальчиво:

— Нет, нет, никогда!

И опять послышался жалобный шепот, как будто кто-то просил о великой милости. Затем она сказала:

— Никогда! Скорее, я готова вонзить его в собственное сердце!

Она вышла и короткое мгновение постояла в дверях, затем направилась к свету. Вслед ей сквозь темноту раздались проклятия, произносимые высоким, резким, протяжным голосом, пока он не оборвался в сильном крике, перешедшем в хриплое бормотанье, закончившееся глубоким, долгим вздохом.

— Аисса! — воскликнул Виллемс, и слова полились с его уст с торопливой нервностью: — Аисса, как могу я жить здесь? Доверься мне. Имей веру в меня. Уйдем с тобой отсюда. Уйдем далеко, очень далеко, только ты да я!

Он не спрашивал себя, может ли он вообще бежать, как и куда. Сейчас его охватила ненависть ко всему, что не его крови и не его племени. Это чувство отвращения овладело его рассудком, он видел невозможность жить с ее единоплеменниками. Он страстно убеждал ее бежать с ним, потому что из всей этой ненавистной толпы ему нужна была только одна она. Он хотел, чтобы она была его вдали от них, вдали от этого племени рабов и убийц, от которого она вела свое происхождение. Он хотел быть с ней вдвоем, вдали ото всех, в каком-нибудь безопасном и уединенном месте. И по мере того, как он говорил, в нем росли гнев и презрение, и его страстное желание владеть ей безраздельно делалось безграничным.

Она слушала эти страстные, угрожающие и умоляющие слова и чувствовала, что ее сердце бьется медленнее и медленнее, и когда она поняла смысл его слов, то увидела с яростью и болью, как ее любовь, дело ее собственных рук, медленно разрушается, уничтоженная страхом и вероломством этого человека. Воспоминанием она переносилась в те дни у ручья, когда она слышала другие слова, которые вырывались у этого человека ее взглядом или улыбкой, кивком головы или ласковым шепотом ее уст. Было ли тогда в его сердце что-нибудь другое, кроме ее образа, другие желания, другие опасения, кроме страха потерять ее? Что случилось? Не стала же она в один миг некрасивой или старой. На нее напал ужас, изумление и гнев неожиданного унижения, и ее глаза устремились, мрачные и твердые, на человека, рожденного в стране насилия и коварства, откуда приходит одно только несчастье для людей не белых. Вместо того чтобы думать о ее ласках и забыть весь мир в ее объятиях, он думает еще о своем народе, который ворует каждый клочок земли и подчиняет себе все моря и не знает ни милости, ни правды, и не признает ничего, кроме своей собственной силы. Человек с властной рукой и лживым сердцем! Уйти с ним в далекую страну, потеряться среди холодных глаз и обманчивых сердец — потерять его там! Никогда. Он обезумел от страха, но он не убежит от нее! Она будет держать его здесь, как своего раба и господина; здесь, где он один с ней, он будет жить для нее или умрет. Она имеет право на его любовь, которую создала она сама, и должна воздвигнуть между ним и другими белыми людьми стену ненависти.