Издержки хорошего воспитания - [16]

Она замолчала, и несколько секунд они просидели в молчании — она накалывала на вилку последние кусочки мясного пудинга и ждала, когда он заговорит.

— Пойдем отсюда, — произнес он внезапно.

Взгляд Марши посуровел.

— Это еще почему? Я тебе надоела?

— Нет, но мне здесь не нравится. Мне не нравится сидеть здесь с тобой.

Марша, без единого слова, сделала знак официанту.

— Сколько с нас? — спросила она деловито. — Я плачу за пудинг и за имбирное пиво.

Хорас ошарашенно наблюдал, как официант производит расчеты.

— Послушай, — начал было он, — я, вообще-то, собирался за тебя заплатить. Я же тебя пригласил.

Марша с полувздохом поднялась из-за стола и пошла к выходу. Хорас, с выражением сильнейшей озадаченности на лице, положил на стол купюру и двинулся следом, вверх по лестнице, потом через вестибюль. Он нагнал ее возле лифта, и они встали лицом к лицу.

— Послушай, — повторил он, — я же тебя пригласил. Я что, тебя чем-то обидел?

В глазах ее мелькнуло изумление, потом взгляд смягчился.

— Ты грубиян, — проговорила она медленно. — Ты хоть сам понимаешь, как ты невоспитан?

— Я ничего не могу с этим поделать, — ответил Хорас с обезоружившей ее прямотой. — Видишь же, что ты мне нравишься.

— Ты сказал, что тебе не нравится сидеть со мной.

— Действительно, не нравится.

— Почему?

В серых дебрях его глаз вдруг полыхнуло пламя.

— Потому что это так. Потому что ты уже стала моей привычкой. Я в последние два дня почти ни о чем больше не думал.

— Ну, если ты…

— Подожди минутку, — прервал он ее. — Я должен тебе кое-что сказать. А именно: через полтора месяца мне исполнится восемнадцать. И когда мне исполнится восемнадцать, я приеду в Нью-Йорк повидаться с тобой. Есть в Нью-Йорке какое-нибудь место, куда мы сможем пойти и где вокруг не будет толпы людей?

— Разумеется, — улыбнулась Марша. — Приезжай ко мне на квартиру. Если хочешь, уложу тебя на кушетке.

— Я не могу спать на кушетках, — ответил он резко. — Но я хочу с тобой поговорить.

— Да пожалуйста, — отозвалась Марша. — У меня на квартире.

Хорас от волнения засунул руки в карманы.

— Ладно, главное — увидеть тебя наедине. Я хочу поговорить с тобой так же, как мы говорили у меня.

— Сладенький мой! — воскликнула Марша со смехом. — Так ты просто хочешь меня поцеловать?

— Да, — чуть ли не выкрикнул Хорас. — Я тебя поцелую, если ты этого захочешь.

Лифтер таращился на них с упреком. Марша шагнула к решетчатой двери.

— Я пришлю тебе открытку, — сказала она.

Хорас смотрел на нее диким взглядом:

— Да, напиши мне открытку! Я приеду после первого января. Мне уже исполнится восемнадцать.

И когда она шагнула в кабинку, он загадочно, но и несколько вызывающе кашлянул, обратившись к потолку, а потом стремительно зашагал прочь.

III

И вот он опять появился. Она увидела его, едва бросив взгляд на беспокойную манхэттенскую публику, — он сидел в первом ряду, чуть подавшись вперед, не спуская с нее серых глаз. И она поняла, что для него лишь они двое существуют в мире, где ряд густо нарумяненных лиц кордебалета и дружные завывания скрипок столь же незримы, как пудра на мраморной Венере. Это вызвало у нее инстинктивный протест.

«Глупый мальчишка!» — торопливо произнесла она про себя и не стала выходить на бис.

— Чего они хотят за сотню в неделю — чтобы я крутилась без остановки? — проворчала она себе под нос за кулисами.

— Чего с тобой, Марша?

— Да сидит там в первом ряду один зануда.

По ходу последнего действия, пока она дожидалась своего выхода, на нее внезапно накатил приступ страха перед зрителями. Обещанную открытку она Хорасу так и не отправила. Накануне вечером она сделала вид, что не замечает его, — выскочила из театра сразу после своего номера и провела бессонную ночь, воскрешая в памяти — как воскрешала уже не раз за последний месяц — его бледное, сосредоточенное лицо, его худощавую мальчишескую фигуру, его безжалостную, потустороннюю отрешенность, которая ей казалась столь притягательной.

И вот он пришел опять, и она почему-то расстроилась — как будто на нее свалили совсем не нужную обязанность.

— Вундеркинд! — произнесла она вслух.

— Чего? — не понял стоявший рядом негр-комедиант.

— Так, рассуждаю о себе.

На сцене ей полегчало. Это был ее танец — и ей казалось, что танцует она его без всяческих намеков, пусть даже некоторые мужчины в любой девушке видят намек. Она же творила искусство.

Там, где жизнь богата, там, где жизнь бедна,

Гаснет луч заката и встает луна…

Он на нее больше не смотрел. Она отчетливо ощущала это. Он старательно вглядывался в замок на заднике сцены, и на лице его было то же выражение, что и тогда в «Тафт-гриле». Ее захлестнула волна отчаяния: он ее явно не одобрял.

В душе моей трепет странный

И нежности лепет незваный,

Там, где жизнь богата…

Тут на нее накатило необоримое отвращение. Внезапно, со страшной силой, она почувствовала на себе сотни глаз, как не чувствовала со своего первого выхода на сцену. Что было тому причиной — презрение на бледном лице в первом ряду, брезгливо искривленный рот одной из девушек? Эти ее плечи, эти трясущиеся плечи — они на деле-то ее? Они настоящие? Да не для того они созданы, честное слово!