Издержки хорошего воспитания - [14]

Хорас резко остановился прямо перед ней.

— Почему ты хочешь, чтобы я тебя поцеловал? — спросил он сосредоточенно. — Ты всегда целуешься с кем ни попадя?

— Разумеется, — без тени смущения подтвердила Марша. — А на что еще жизнь? Только на то, чтобы целоваться с кем ни попадя.

— Знаешь, — произнес Хорас с чувством, — должен сказать, представления о реальности у тебя в высшей степени превратные. Во-первых, жизнь вовсе не только на это, а во-вторых, я не собираюсь тебя целовать. Это может войти в привычку, а я с большим трудом избавляюсь от привычек. В прошлом году у меня вошло в привычку ворочаться в постели до половины восьмого.

Марша понимающе кивнула.

— А ты хоть изредка развлекаешься? — поинтересовалась она.

— Что ты имеешь в виду под «развлекаешься»?

— Послушай-ка, — сказала Марша строго, — ты, Омар, мне нравишься, вот только бы ты еще выражался как-нибудь попонятнее. А так можно подумать, что ты перекатываешь во рту целую кучу слов и, стоит тебе хоть одно обронить, проигрываешь какое-то пари. Я спросила, развлекаешься ли ты хоть изредка.

Хорас помотал головой.

— Потом, может, и буду, — ответил он. — Понимаешь, по сути, я — план. Я — эксперимент. И я вовсе не хочу сказать, что никогда от этого не устаю, — случается. Однако… нет, я не смогу объяснить! Но то, что вы с Чарли Муном называете «развлечениями», для меня никакие не развлечения.

— Объясни-ка.

Хорас уставился на нее, начал было говорить, но потом передумал и снова заходил по комнате. После неудачной попытки понять, смотрит он на нее или нет, Марша улыбнулась:

— Объясни-ка.

Хорас обернулся к ней:

— А если объясню, обещаешь сказать Чарли Муну, что меня не было дома?

— Угу.

— Ну ладно. Вот моя история: в детстве я был почемучкой, хотел про все знать, как оно устроено. Мой отец был молод и преподавал экономику в Принстоне. Он выработал систему: как можно доскональнее отвечать на все мои вопросы. Моя реакция натолкнула его на мысль сделать из меня вундеркинда. Ко всем прочим мучениям, у меня еще постоянно болели уши — в возрасте от девяти до двенадцати лет я перенес семь операций. В результате я, понятное дело, почти не общался с другими детьми, и толкнуть меня в нужном направлении оказалось несложно. Пока сверстники продирались через «Дядюшку Римуса», я с неподдельным удовольствием читал Катулла в оригинале… Вступительные экзамены в колледж я сдал в тринадцать лет, — можно сказать, оно само вышло. Круг моего общения по большей части состоял из преподавателей, и я страшно гордился сознанием того, что обладаю превосходным интеллектом; при этом, несмотря на необычайную одаренность, во всех остальных смыслах я был совершенно нормальным человеком. К шестнадцати мне надоело быть чудом природы; я решил, что кое-кто допустил серьезную ошибку. Однако, раз уж дело зашло так далеко, я решил, что все-таки получу магистерскую степень. Больше всего в жизни меня интересует современная философия. Я реалист школы Антона Лорье — с налетом бергсонианства,[13] — и через два месяца мне исполнится восемнадцать. Вот и все.

— Ого! — воскликнула Марша. — Мало не покажется! Лихо ты управляешься с частями речи.

— Теперь ты довольна?

— Нет, ты же меня не поцеловал.

— А это не входит в мою программу, — возразил Хорас. — Пойми, пожалуйста, говоря, что я выше физического, я не прикидываюсь. Оно, конечно, играет определенную роль, но…

— Да хватит тыкать мне в глаза здравый смысл!

— Ничего не могу с этим поделать.

— Ненавижу вот таких ходячих автоматов!

— Уверяю тебя… — начал Хорас.

— Заткнись!

— Моя рациональность…

— Я разве сказала хоть слово про твою национальность? Ты ведь американец, верно?

— Да.

— Ну, так меня это вполне устраивает. И вот еще что, очень хочется, чтобы ты хоть на минутку выбился из этой твоей высокоумной программы. Хочется увидеть, есть ли в этой самой штуковине — как ее бишь, с налетом бразилианства, ну, как ты там про себя выразился — хоть что-то от человека.

Хорас снова помотал головой:

— Не буду я тебя целовать.

— Жизнь моя разбита, — изрекла Марша трагическим тоном. — Я погибла навеки. Придется доживать свои дни, так и не поцеловавшись с налетом бразилианства. — Она вздохнула. — Ладно, Омар, а на представление ко мне ты придешь?

— На какое представление?

— Я играю коварную актрису в «Давай трогай!».

— В оперетке?

— Да, можно и так сказать. Кстати, один из персонажей — рисовый плантатор из Бразилии. Тебя это, наверное, заинтересует.

— Я как-то раз сходил на «Цыганочку»,[14] — пустился в воспоминания Хорас. — Мне понравилось — до определенной степени.

— Значит, придешь?

— Ну, я… я…

— Ах да, понимаю, тебе нужно на выходные смотаться в Бразилию.

— Вовсе нет. Приду с удовольствием.

Марша хлопнула в ладоши:

— Вот и здорово! Я пришлю тебе билетик — в четверг устроит?

— Но я…

— Отлично! Уговорились, в четверг.

Она встала, подошла к нему вплотную и положила ладони ему на плечи:

— Ты мне нравишься, Омар. Прости, что пыталась тебя разыграть. Я думала, ты этакая ледышка, а ты на самом деле очень симпатичный.

Он саркастически посмотрел на нее:

— Я тебя старше на несколько поколений.

— Ты неплохо сохранился.

Они торжественно пожали друг другу руки.