Избранные рассказы - [79]

Ни слез, ни дыхания. Дыхание перехватило разом, темнота взорвалась в черепной коробке, тела уже не было, последнее, что она ощутила, была боль раз, за ним другой, а потом истошный крик вдруг прервался на середине, потому что не хватило воздуха, она выдохнула, а вдоха не последовало, все застлало кроваво–красной пеленой, клейкое безмолвие обволокло ее, — что–то длилось, перестав быть, что–то было, но иначе, словно все продолжалось, но иначе, по ту сторону воспоминаний и чувств.

Невидящие, широко раскрытые глаза смотрели сквозь него. Оторвавшись от нее, стоя на коленях, он что–то говорил ей, в то время как руки неловко возились, приводя в порядок одежду, пытаясь застегнуть крючок, разгладить рубашку, заправить юбку под кушак. Полуоткрытые губы застыли в крике, слюна розовой струйкой стекала по подбородку, руки скрещены на груди, пальцы скрючены, грудь не дышала, и не дышал голый живот, блестящая капелька крови стекала по ляжке. Когда он вскочил на ноги и услышал крик, ему показалось на мгновение, что это вскрикнула Жанет, но, стоя над ней и дергаясь, как кукла на ниточках, он разглядел наконец темные отметины на горле и дико, неестественно свернутую набок голову, которая придавала ей сходство с издевательски глядящей на него, рассыпавшейся по земле марионеткой, у которой разом перерезали нити, на которых она держалась.

Иначе, и, возможно, так было с самого начала, во всяком случае уже не здесь, она перенеслась в некую полупрозрачную, просвечивающую среду, где ничто не имело твердой оболочки и где то, чем была она, не определялось мыслями или предметами, где она была ветром, будучи Жанет, или Жанет, будучи ветром, или водой, или пространством, но неизменно ясным; безмолвие было светом, а может быть, наоборот, или они были одно, но время светилось, и это значило быть Жанет, чем–то неуловимым, без тени воспоминаний, которые могли бы нарушить или остановить это струение времени внутри стеклянных бликов и переливов, плавное движение пузырька в массе плексигласа, кружение прозрачной рыбки в необъятном световом аквариуме.

Наткнувшийся на велосипед сын лесоруба увидел сквозь щели в стенах сарая лежащее навзничь тело. Жандармы установили, что убийца не тронул вещей Жанет — сумки и чемоданчика.

В этой неподвижной среде не было ни до, ни после, одно стеклянно переливающееся безотносительное сейчас, так же как не было разницы между содержащим и содержимым — струя воды в воде, — и вдруг словно мгновенный толчок, мощный rush[98] увлек ее, так что она даже не ощутила перехода, а только один этот головокружительный rush, стремящийся одновременно во всех плоскостях трепещущего от скорости пространства. Иногда она вычленялась из бесформенности, обретая несколько большую определенность, тоже безотносительную и все же ощутимую, настал момент, когда Жанет перестала быть водой воды или ветром ветра, когда она впервые ощутила себя, ощутила ограниченной, замкнутой — кубом куба, неподвижной кубичностью. В этом состоянии куба, выпавшего из смятенного светового потока, стало обнаруживаться нечто вроде длительности, не «до» и не «после», и все же некое более ощутимое «сейчас», первый росток времени, существующий в ярком и насыщенном настоящем — куб во времени. Имей она возможность выбора, она, пожалуй, предпочла бы состояние куба, сама не зная почему; скорей всего потому, что в потоке постоянных изменений это было единственное состояние, при котором ничего не менялось, как если бы она оказалась в кем–то предустановленных границах, в уверенности кубического постоянства, в настоящем, которое предполагало нечто настоящее, почти ощутимое, в настоящем, содержавшем нечто, что могло оказаться временем или застывшим пространством, хранящим траектории любых перемещений. Но состояние куба могло смениться головокружительными перемещениями и до, и после, и во время нахождения в другой среде, и тогда она снова обращалась в бесконечное скольжение сквозь стеклянную толщу прозрачных глыб, в поток, несущийся из никуда в никуда, свивалась воронками смерчей, трепетала листвой необъятного леса, невесомая, как слюни дьявола, — а сейчас, в том сейчас, которому ничто не предшествовало, в сухой данности этого здесь и сейчас, быть может опять улавливая сближение кубических граней, сиюминутные границы этого здесь и сейчас были в каком–то смысле передышкой.

Суд состоялся в Пуатье, в конце июля 1956 года. Адвокатом Робера выступал мэтр Роллан; смягчающие обстоятельства: раннее сиротство, годы в колонии, вынужденное бродяжничество — не произвели впечатления на присяжных. В состоянии тупого оцепенения подсудимый выслушал смертный приговор, оглашенный под аплодисменты публики, в числе которой было немало туристов–англичан.

Постепенно (хотя о каком «постепенно» может идти речь вне времени — так, слова) возникали новые состояния, которые, возможно, уже возникали, хотя «уже» означает «до», а никакого «до» не было; сейчас (впрочем, не было и никакого «сейчас») хозяйничал ветер, а в новом «сейчас» она обращалась в нечто слепо ползущее, пресмыкающееся, и в этом состоянии каждое «сейчас» было мучительно, прямая противоположность состоянию ветра, поскольку все обращалось в одно пресмыкающееся движение в никуда; будь ей доступна мысль, ее сознанию, наверное, представилась бы гусеница, совершающая путь по свернутому в воздухе листу, проползающая сначала по одной его стороне, потом по другой, и снова — бесчувственно, слепо, бесконечно — лента Мебиуса, переползание с одной стороны на другую, незаметное, поскольку границы между плоскостями нет и нельзя сказать, на какой из них находишься сейчас, быть может на обеих, и так без конца, — медлительнейшее, мучительное движение, ползком, там, где нет даже меры медлительности и страдания, а только само чувство движения ползком, медленное и мучительное. Или другое (хотя какое «другое» там, где невозможно сравнение), быть жаром, с головокружительной скоростью мчаться по ветвящимся трубопроводам, электрическим контурам или цепям, молниеносно пробегать по траекториям математических построений или музыкальных партитур, перескакивая из знака в знак, из ноты в ноту, бешено крутиться в мозгу вычислительной машины, быть самими построениями, партитурами или контурами, частью, осознающей себя целым, или целым, сознающим себя частью, и снова яростно мчаться сквозь мгновенно меняющиеся созвездия знаков или нот, бесформенных, беззвучных. В каком–то смысле это было мучительно — быть жаром. Теперь состояния куба и волны обособились, исключая возможность быть жаром или гусеницей, поскольку состояние куба не было жаром, а жар не был кубом или волной. Пребывая теперь (это «теперь» стало чуть больше «теперь», в нем появился оттенок начальности) в состоянии куба, Жанет перестала быть им, ощущая себя в состоянии куба, а позже (поскольку первый оттенок временных различий подразумевал «позже»), пребывая в состоянии волны, она перестала быть им, ощутив себя в состоянии волны. И во всех этих сдвигах крылись проблески временной протяженности; появилась разница между во–первых и во–вторых, стало возможно отличить состояние волны от состояния жара, которые следовали одно за другим, вытесняемые состоянием ветра или листвы, а затем вновь состоянием куба, причем каждый раз Жанет все больше становилась Жанет: во времени, в том, что не было Жанет, но что преображалось из состояния куба в состояние жара или возвращалось в состояние гусеницы, потому что всякий раз каждое из состояний делалось все отчетливее и определеннее, все ограниченнее не только во времени, но и в пространстве, и нужно было совершить некий переход, чтобы из блаженной кубичности перенестись в горячечную круговерть формул, или стать трепетом тропической листвы, или потеряться в холодных стеклянных бликах, кануть в мальстрем плавящегося, пузырящегося стекла, или обернуться гусеницей, мучительно ползущей по изогнутым плоскостям или одолевающей грани многогранников.