Избранные произведения в трех томах. Том 3 - [65]

Стало грустно. Анна Николаевна была права, когда говорила Капе, что та — любимый ребенок у отца. Любил, любил дочку Горбачев. Видеть ее, разговаривать с ней, ощущать ее ласку было его ежедневной радостью после трудных и долгих часов работы в горкоме. Теперь этой радости не станет. Говорит: будете приходить, говорит: сама прибегать стану. Обманывает и себя и их. Жизнь порушит эти намерения, продиктует свое, совсем–совсем иное, чего даже и не ждешь, о чем и не подозреваешь.

— Но там темно, сыро, скверно, в этой избушке, — сказал он.

— Сделаем — будет хорошо, вот увидишь. Я уже прикидывала. У Андрея есть деньги в сберкассе. Тысяч пять…

— Но это же его, его деньги! — сказала Анна Николаевна.

— Ах, мама, какая ты!.. Ну вот, папа, есть пять тысяч. Андрей получает порядочно, расходует не все. Вот у него и накопились. Одинокий же.

— Он не пьяница хоть, а? — Спросила Анна Николаевна.

— Успокойся, мама, нет. Так вот, пять тысяч нам помогут улучшить все в домике. Роскоши нам не надо, принципиально. Прежде всего — простота. Ты же знаешь, как мне смешны эти женщины, которые разряжаются в какой–то заграничный нейлоновый газ, под которым все лифчики видно, в парчу, из которой раньше только церковные ризы шили, в глупую, безвкусную гадость…

— Ничего не сделаешь, — не дослушав, сказал Горбачев. Он встал, подошел к дочери, обнял ее. — Будь счастлива, но только, пожалуйста, без жестокости к нам с мамой: помни о нас.

Мать и дочь всплакнули от этих слов. Он тоже, зашагав по кабинету, стал водить пальцем возле переносья.

— Покажи, покажи его мне, твоего Андрея, — сказала Анна Николаевна Капе. — Чтоб завтра же был тут! Слышишь? А то люди спросят: кто какой, а мать глазами будет хлопать.

Капа напрасно опасалась: милиционер нисколько не смутил Андрея. Андрей даже и не заметил милиционера. Для него страшнее всего на свете были сами эти смотрины. Он сидел за столом скованный. Попав в дом к секретарю городского комитета партии, он хотел бы производить там наилучшее впечатление, говорить только интересные, умные вещи, держаться с достоинством и непринужденно. Получалось все иначе, совсем иначе. И говорить было не о чем, и слова застревали в горле, или если и прорывались наружу, то без всякой связи между собою, так — слова и слова, а смысла никакого. Руки девать было некуда. Каждое движение сопровождалось шумом. Потянулся за хлебом, задел бокал с нарзаном — звон, стук, пролилась вода на скатерть; хотел достать шпротину из коробки, подцепил на вилку, тоже уронил, по скатерти пошло еще одно для всех заметное пятно.

— Ну и насвинячил я у вас, — сказал он с тоскующей улыбкой. — Вот теперь мне понятно выражение: как слон в посудной лавке.

— Э! — стал выручать Горбачев. — Бывает. Все бывает.

Отец и дочь старались за столом шутить, острили. Андрей таких попыток даже и не делал, Анна же Николаевна пристально и неотрывно рассматривала гостя и думала о том, что совсем теперь он и не гость. Нежданно–негаданно вошел вот в семью, и никуда от него уже не денешься. Хорошо, если порядочным окажется и если Капочка будет счастлива с ним. Здоровый какой, сильный, неуклюжий. Он ведь и прибить может жену. Жена! До чего же дико звучит это слово в применении к ее девочке, к ее доченьке. Глупенькая — храбрилась, хвалилась: красивые свободные чувства! Вот тебе и свобода…

Нельзя сказать, что Андрей не нравился Анне Николаевне. Неловкий такой — это ничего, это от непривычки, это Анна Николаевна вполне понимала. Это пройдет, когда он освоится. Главное, все–таки видный, рослый, плечистый. С таким и по городу лестно пройтись и в театре появиться.

После обеда, выкурив папиросу, Горбачев снова уехал в горком. Прощаясь, он шепнул Анне Николаевне, чтобы и она не очень мозолила глаза ребятам. Анна Николаевна обиделась: что значит мозолить или не мозолить? Мать она или нет? Но все–таки, покрутившись еще с полчасика в столовой, ушла.

Капа села за рояль, поиграла немножко.

— Андрей, — сказала она, оборачиваясь, — ты хотел мне рассказать, что у вас там произошло позавчера.

— Дом стал пустой, — ответил Андрей.

Он принялся рассказывать о том, как пришла Леля и, увидев Степана, бросилась с криком бежать, как ездили они ночью в поселок Рыбацкий. И как в конце концов выяснилось, что Леля — это та Оля Величкина, с которой у Степана была перед войной любовь.

— Так он, что же, не узнал ее? — Капа была потрясена рассказом. — Почему же, почему?

— Ее и нельзя узнать. У Степана есть фото, на нем Леля совсем другой человек.

— Как страшно! — сказала Капа. — Что же будет теперь?

— Неизвестно. Ушли оба из дому вчера вечером. Степана в заводское общежитие определили. Дядя Дмитрий опять к дяде Платону пошел.

Сели рядом на диване, полные надежд, ожидания радостей, но очень смущенные событиями, происходившими в жизни других. У них–то, думалось и Андрею и Капе, ничего подобного никогда не будет. Они–то будут жить по–иному.

22

Одним сумрачным декабрьским днем в областной газете появилась статья о Металлургическом заводе, о том, как там замариновали ценное предложение инженера Крутилича. Статья была большая, занимала почти три столбца второй страницы сверху донизу. Автор ее — корреспондент газеты — начинал с того, как в Советском Союзе заботятся о развитии науки и техники, какие создают условия для ученых, конструкторов и изобретателей, как поддерживается рабочее изобретательство и рационализаторство; в пример он приводил заводы, на которых изобретательство и рационализаторство ежегодно дают миллионы рублей экономии и способствуют значительному повышению выпуска продукции. О Металлургическом заводе тоже было сказано хорошо, но все хорошее относилось к прошедшему времени. «С приходом нового директора, — читал. Чибисов, — многое изменилось. Стал укореняться стиль поверхностного руководства, без проникновения в глубь закономерностей крупного предприятия».