Избранные произведения в одном томе - [56]

— Давай Бог, давай Бог! — набожно закрестился боярин с козлиной бородкой. — А то, може, и порча… — едва внятно прошептал он, близко пригибаясь к Стрешневу, но, встретив его испуганно-грозный взор, внезапно умолк.

— Попридержи язык свой! — посоветовал ему первый боярин.

Наконец вышел царь Алексей Михайлович и сел на «место» в кресло.

Бояре, окольничьи и думные дворяне стали садиться по чинам от царя поодаль, на лавках: бояре под боярами, кто кого породою ниже; окольничьи — под боярами; думные дворяне — под окольничими, так же по роду, а не по служебным местам.

«Тишайший» с неудовольствием смотрел на это размещение не по личным заслугам, а по происхождению, но у него не имелось в характере той твердой решимости, с которой следовало действовать для искоренения этой великой въевшейся в русское боярство язвы, и он только каждый день болезненно морщился, вздыхал и говорил своим приближенным — Ордин-Нащокину, Ртищеву и Матвееву.

— И когда я вызволюсь от сей боли для государства моего? Ведь бояре не столь помышляют о деле народном и о государевой пользе, сколь помыслы их привержены ко глупому местничеству!

Наконец все уселись, государь только что хотел «объявить свою мысль», как неподалеку от «места» раздались громкий спор и пререканья. Два боярина стояли во весь рост возле лавки и толкали друг друга, желая каждый сесть на место, где мог поместиться только один; они подняли перебранку, размахивали перед носами друг друга дланями, поносили один другого грубыми, обидными словами, кричали и вопили на всю комнату.

Это были Пушкин и Долгорукий, ни за что не хотевшие уступить друг другу места, так как уже давно между ними шла вражда из-за этого местничества.

— Николи не сяду ниже Федьки Пушкина! — горячился Долгорукий. — Я старше его родом. И хоть ты что хочешь со мной сделай, а не сяду, не сяду я.

— Это еще бабка надвое сказала! — кричал вспыльчивый Пушкин, продолжая размахивать руками. — Ты больно-то глотку свою не дери, неравно ослабнет… — останавливал он Долгорукого, серьезно воображая, что сам не кричит. — Мой отец в походе на шведов, в Столбове[6] был выше твоего дядьки Ивана Алексеевича.

— Врешь, собачий сын!.. Никогда этого не было, чтобы Пушкины выше Долгоруких стояли! Твоего рода и в зачатии не было, когда пращур мой, Юрий Долгорукий, князь удельный Суздальский, войну держал с Изяславом Мстиславичем за великокняжеский престол, а опосля того и княжить в Киеве стал…

Этот спор, вероятно, перешел бы и в драку, если бы неистовые крики не привлекли наконец внимания «Тишайшего». Он нахмурил брови; придал строгое выражение своим ласковым глазам и зычным голосом призвал к себе споривших.

— В чем распря? — спросил он у них как можно суровее.

Спорившие стали было говорить довольно прилично, но, забываясь в пылу горячего спора, начали переходить на личности, и Пушкин стал при царе оскорблять Долгорукого, а заодно уже и его жену, и дочь, и мать, и всю родню в нисходящем и восходящем коленах.

Разгневанный не на шутку царь прогнал обоих, тотчас же велев засадить Пушкина в тюрьму.

— Не посоромились ссору поднять в то время, как ты, царь-батюшка, с боярами сиденье имеешь! — подобострастно произнес Милославский, такой же горячий «местник», как и только что уведенные бояре.

Алексей Михайлович холодно взглянул на тестя и, откинувшись на спинку кресла, тяжело вздохнул:

— Да, тяжела шапка Мономахова!

Все сидели «брады свои уставя, ничего не отвечая».

Тогда государь обратился к Ртищеву и «объявил свою мысль»:

— Что-де будем мы делать на великую просьбу грузинских людей? Послать им войска или нет? Как бояре и думные люди помыслят, так тому делу и дадим способ.

Бояре и думные люди стали мыслить, и каждый, кто имел способ в голове, свободно объявлял свою мысль. Много было выражено несуразностей, много предложено неисполнимых проектов насчет грузин и их желания отдаться подданству русского царя.

— При царе Борисе посылали мы войско по ту сторону Кавказа, а что вышло? Одна беда! Только понапрасну стравили столько людей, — сказал старый боярин.

— Отчего и не подмочь народу христианскому православному, исконному, только коли ежели посылать-то сразу много, чтобы побить поганых персов и тем более — поганых турок, — горячился молодой князь Прозоровский.

— Ишь, кровь-то молодая бурлит, хошь на рожон, а лишь бы в драку, — улыбнулся старый боярин, вспоминая то время, когда и он рвался в битву.

— Ну, этого добра много, были бы люди, а битв не искать стать!

— Да ведь грузины-то в подданство волей идут, а потом и совсем своими станут; заместо ихних царей наших можно воеводами назначить, — сказал Пронский, зная, чем подогреть алчных бояр. — Страна богатеющая-пребогатеющая.

— Это что и говорить, богатеющее место! — облизнулся толстый, лысый боярин, уже давно метивший в воеводы.

— Коли бы наперед они дали ефимков, али чем другим… — вдруг неосторожно проговорил Милославский.

Пронский, ядовито усмехнувшись, глянул на жадного боярина.

— Или, думаешь, к рукам что прилипнет? — прошептал он, но так, что его слышали только близ него сидящие.

Милославский прочел на лицах бояр насмешку; поймав пару взоров, устремленных на него, он понял, что Пронский вышутил его, и решил отплатить.