Избранные произведения в одном томе - [17]

Лицо Долби расплылось в широкой мальчишеской улыбке. Такие он расточал, испытывая гордость за свои ровные зубы.

— Еще как пытался! Когда мы дали Адему вертолет «Сюд авиэйшн джет», я велел ему где-нибудь полетать на нем. «Развлекись, почувствуй гордость, — сказал я. — Покатай каких-нибудь важных парней из правительства». Мне хотелось, чтобы на береговой линии видели, что он иногда вылетает в море. Если на борту появится какая-нибудь ливанская шишка, вряд ли будут поощрять расследования.

Мы дошли до покатой подъездной дорожки, и за лимонными деревьями я увидел светло-зеленый «кадиллак», в котором ранним утром Адем встретил нас в нескольких километрах отсюда.

— И что? — спросил я. — Получилось?

— Получилось! — Долби наклонил голову набок, потянул себя за мочку уха и восхищенно улыбнулся, вспоминая об этом. — В течение семи дней после получения лицензии он привез из Сирии двадцать килограммов героина. Двадцать килограммов, — повторил Долби. Его тонкие губы снова произносили эти слова: он тихо радовался самим амбициям этого старика.

— При пяти шиллингах за дозу — это куча зелени, — согласился я.

— Это был большой шаг вперед по сравнению с индийской коноплей. Кое-какие известные ему бандиты могли разделить килограмм на сто тысяч доз, и пять шиллингов — это бейрутская цена, в Лондоне она скорее десять. Пара таких полетов, и он смог бы купить Кипр для отдыха по выходным. У меня возникли проблемы, но я сказал Адему, что проломлю ему голову, если такое повторится, и в конечном счете это подействовало благотворно. Когда новость о той поставке просочилась — это неизбежно в подобном месте… что ж, люди никогда не верят абсолютно честному человеку.

Запах дгай-муши (курица, фаршированная мускатным орехом, тимьяном, орешками пинии, мясом ягненка, рисом и приготовленная с сельдереем) возбуждает аппетит. Когда мы добрались до входной двери, старик в ярко-желтой рубашке из местного шелка ковырялся на своем огороде.

— Здравствуйте, — пробормотал Долби. — Старая свинья, вероятно, выращивает свою собственную.

В столовой с высокими потолками гулял легкий ветерок. Отделка, за исключением двух красивых вышивок золотом очень старинного персидского дизайна, отражала скорее крестьянское происхождение Адема, нежели его нынешний достаток. Вытертые от времени деревянные части строения, ткани с мелким узором, огромный буфет, набитый тарелками, блюдцами, кувшинами и чашками. На стенах — ковры простой крестьянской работы, в темных тонах. Все это создавало декорации, на фоне которых разыгрывалась пищевая опера. Сначала подали самбусики (маленькие пирожки с начинкой из мяса с карри, прямо из печи). Я посмотрел на старого Адема, стоявшего в конце стола; под его носом-картошкой висели огромные седые усы; из-за редеющих волос они создавали забавное впечатление перевернутого лица. Грубая кожа Адема так загорела, что в расслабленном и серьезном состоянии вокруг рта и глаз появлялись белые морщинки; но он редко бывал серьезным.

Огромный кусок барашка Адем разрезал с помощью видавшего виды складного ножа с роговой рукояткой. Он доставал его из кармана, и тот служил ему при любой операции — от ухода за овощами до смены покрышки. Я видел, как Адем делал и то, и другое с доставляющей удовольствие привычной сноровкой. Губы его кривились от усилия рук, и каждый ломоть сопровождался широкой вспыхивающей улыбкой, обнажавшей коричневые неровные зубы.

— Хорошо? — спросил он меня.

Я ответил, чтобы он поостерегся, иначе получит гостя на всю жизнь. Я нашел верные слова. Он был прирожденным хозяином, а я, как сказал Долби, прирожденным гостем.

Днем, когда солнце достигло апогея, мы с Адемом сидели под деревьями, разговаривая и выпивая. Говорил Адем, выпивал — я. Он рассказал мне о своем дяде, который в 1928 году в одиночку убил льва всего лишь копьем.

— Вызов. Он пошел на этот лев из-за вызов. В правой руке у него было копье. — Адем поднял правую руку, сжал пальцы. — Эта рука, — он поднял левую руку, — обмотана тряпки и бинты для защиты. — Адем продемонстрировал приемы защиты. — После смерти этот лев его называют «Хамид, убийца льва». Больше он никогда не работать.

— Никогда больше не работал?

— Никогда. Человек, который убивает лев, все дают ему деньги и еду, всё, никогда больше не работать.

— Могу понять его мотивы, — сказал я. — Сейчас здесь водятся львы?

— Не здесь. Может, на севере, много раз я ходил. Много животное, много газель, много леопард, дикий горный козел… медведи. Но их все меньше каждый год. Много людей охотится.

— Как ваш дядя Хамид.

Адем посмотрел с серьезным видом, потом расхохотался.

— Не как он. Люди с ружьями. Мне это не нравится.

— Вы ездите на север на охоту? — Теперь я делал это.

— Неохота. Я еду смотреть. Я стою очень тихо, очень, очень тихо, рядом с вода, и я наблюдать, как они приходят.

— Вы никогда их не фотографируете?

— Нет, я наблюдаю. Это только для меня, не для фотографии. Только для меня и для животное.

Я представил, как Адем с ночи устраивается в засаде на суровой коричневой земле на севере и наблюдает, принюхиваясь к ночному воздуху и никогда не беря с собой ни пленку, ни пулю. Я рассказал ему о греках Ксенофонта, которые гонялись за страусами и дикими ослами. Эта часть истории ему понравилась, но приложить усилие, чтобы представить отрезок времени длиннее, чем на два поколения назад, ему оказалось очень трудно. Насколько Адем понял, Ксенофонт был современником писателя-путешественника А.У. Кинглейка.