Избранные произведения в 2 томах. Том 2. Тень Бафомета - [20]

Ведь достижение идеала — таков закон — всегда смерть, творение поглощает творца своей беспредельностью; мысль, реализованная во всей полноте, нередко становится пагубной и мстительной — тем более мысль безумная. Освобожденная, вне сопряжения с реальностью, она гибельна для творца.

Вжесьмян предугадывал все, но не поколебался, не отступил. Ненасытность творчества поглощала беспредельно…

Между тем незаметно миновали год за годом, а замыслы оставались неосуществленными. Поэт совсем перестал общаться с людьми и одиноко жил в пригороде, на уединенной, в поля и луга убегающей улице. Здесь, в двух небольших комнатах, изолированный от мира, он провел месяцы и годы, отдаваясь чтению и созерцанию. Мало-помалу и без того малый круг земных своих забот он сузил до минимума, да и тем не уделял внимания, ограничиваясь лишь неизбежной, самой малой данью; ушел в себя, в свои мечты и тоску по их воплощению. Вымыслы, не изжитые, как раньше, в произведениях, полнились силами, набухали невысказанным. Порой казалось, что мысль его — уже не абстракция, а нечто материальное, осязаемое на ощупь — протяни руку — и вот-вот тактильно уловишь нечто предметное. Но иллюзия рассеивалась, и снова наступало горькое разочарование.

Вжесьмян, однако, не терял веры. Дабы не отвлекаться мирскими делами, он свел свои наблюдения к ограниченному кругу — одним и тем же изо дня в день, из года в год; эти заповедные пределы реальности постепенно ограничились замкнутым пространством излюбленных идей, очертилось место действия, созвучное идеям, слилось с вымыслом в единое владение артиста.

Так неприметно созидалось нечто неуловимое, таинственный оазис, недоступный ни одному смертному, кроме самого творца — владетеля невидимого острова. Зачарованный индивидуальностью мечтателя и предопределенный ею, оазис непосвященным представлялся самым обыкновенным земным уголком. Посторонние угадывали лишь физическое существование этого оазиса, но мерцающая созидательной мыслью интенсивность его бытия, незримыми нитями связанная с личностью поэта, не открывалась никому…

По странному стечению обстоятельств отнюдь не собственное жилище привлекло пристальное внимание отшельника, пространство, где претворялись его грезы — владение фикции, — расположилось напротив его окон, по другую сторону улицы: двухэтажная вилла.

Мрачная изысканность дома заворожила его сразу же по приезде. В конце черной кипарисовой аллеи, двойными рядами оберегавшей вымощенную плитами дорожку, высились ступени террасы, откуда во внутренние покои вели тяжелые стильные двустворчатые двери. Маленький за, мок со всех сторон был обнесен решеткой, слева и справа от кипарисовой аллеи белели флигели. Из глубины сада просвечивали сквозь листву покрытые светло-зеленой краской, подточенные болезнью печальные лики стен. Предательская сырость, охраняемая пышной зеленью, просочилась там и здесь темными потеками. Некогда тщательно ухоженные цветочные рабатки, химерические меандры клумб утратили четкий рисунок. И лишь два старинных фонтана сочили тихие слезы из мраморных чаш, омывая бутоны роз — сочных, пунцовых. И лишь могучий тритон вечно — призывным жестом — протягивал руки к гибкой русалке, — с незапамятных времен манила она его божественной наготой, манила тщетно: навечно разделили их траурные кипарисы.

Мрачная усадьба, давно оставленная людьми, изолированная от соседних строений, влекла уединенностью: за виллой, расположенной в конце улицы, уже не было жилья; лишь сочными мазками зеленели заливные луга и поля, да вдали чернели зимой, ржавью ржавели осенью буковые леса…

Давно уже никто не жил в бледно-зеленой вилле. Владелец, богатый аристократ, много лет назад уехал за границу, оставив усадьбу на произвол судьбы.

Дом пустовал в буйно разросшемся саду, отданный во власть безжалостным дождям, злобным вихрям и зимним метелям.

Сюда, в угрюмое и зачарованное место, странно и неизбывно влекло душу Вжесьмяна: здесь находил он осязаемо-пластичный символ своих замыслов, и потому лишь здесь могло дышать его творчество.

Часами просиживал он у окна, подперев голову ладонями, задумчивым взглядом проницал глубь печального дома. Лунными ночами ему нравилось следить за сказочными эффектами света, таинственно мерцавшего в фантастической усадьбе. И не была ли ночь естественной ее стихией? Днем вилла цепенела в наркотическом сне; волшебство таинственной глубины просыпалось в ней только после захода солнца. Дом странно оживал; вздрагивали скорбные кипарисы, едва приметная мелкая рябь пробегала по обветшалым фронтонам и фризам — всем существом своим Вжесьмян ловил едва пробудившийся трепет одинокой сонной обители.

Он все видел и жил ее жизнью. Являлись образы — яркие, могучие, гармонично сливались с чарующей глубиной заброшенной усадьбы, — созидались патетические трагедии, неотвратимые, как сама смерть, неумолимые, как судьба, или брезжили неясные замыслы, подернутые патиной лунного серебра.

Любой закоулок в обители запустения становился чувственным соответствием вымысла, истинным воплощением мысли, что блуждала по карнизам, проникала в пустынные, заброшенные залы, рыдала на ступенях террасы. Зыбкие сновидения, туманные грезы дождистой завесой скитались вдоль стен в поисках неверного приюта. Вот и они как будто обрели пристанище: раздраженное их прихотями и капризами, воображение презрительно отвергло их прочь, и они в страхе, мутной струей, стекали в большой замшелый водоем неподалеку от дома, мерно сочились в его черную топь — сонные, тусклые, будто дождь в позднее осеннее ненастье. Ничтожные, разъеденные ржавью мысли-недоблески…