Избранные произведения. Том I - [27]

— Привет, старина Дедал, это ты?

Стивен обернулся и увидел высокого молодого человека со многими следами прыщей на лице, одетого с головы до ног в черное. Минуту он глядел на него, пытаясь вспомнить лицо.

— Ты что, не помнишь меня? А я сразу тебя узнал.

— Ну да, теперь вспоминаю, — сказал Стивен. — Но ты изменился.

— Ты так считаешь?

— Я б не узнал тебя… А ты… в трауре?

Уэллс рассмеялся:

— Ей-ей, недурная шутка. Тебе явно неизвестно, как выглядит твоя Церковь.

— Что? Не хочешь ли ты сказать…?

— Истинный факт, старина. Я нынче в Клонлиффе. Сегодня отпустили в Балбригган: с начальником совсем худо. Бедный старикан!

— Понимаю!

— Мне Боланд сказал, ты в Грине сейчас. Знаешь его? Он говорит, вы с ним были вместе в Бельведере.

— А он что, тоже? Да, я с ним знаком.

— Он, знаешь, такого о тебе мнения! Говорит, ты теперь литератор.

Стивен улыбнулся, не ведая, на какую тему дальше переходить. Он спрашивал себя, как далеко этот семинарист с зычным голосом вознамерился идти с ним.

— Ты не проводишь меня слегка, ладно? Я только что с поезда, с вокзала на Эмьенс-стрит. Направляюсь обедать.

— Да-да, конечно.

Итак, они продолжали путь рядом.

— Ну а с тобой что же делалось? Я так думаю, вел приятную жизнь? Все там, в Брэйе?

— Да все как обычно, — ответил Стивен.

— Знаю-знаю. За девочками по набережной, небось? Пустое дело, старина, дело пустое! Надоедает.

— Тебе явно надоело.

— Пожалуй; да и время к тому же… Видишь кого-нибудь из Клонгоуза?

— Никого.

— Так вот и получается. Разъехались и растерялись из вида. Помнишь Рэта?

— Да, помню.

— Он нынче в Австралии — овец пасет или что-то вроде того. А ты собираешься в литературу, наверно?

— Не знаю, правду сказать, куда я собираюсь.

— Знаю-знаю. Загулял, небось? «Такое и со мной было.»

— Ну не совсем так… — начал Стивен.

— Да-да, ясное дело, не совсем! — перебил Уэллс с громким смехом.

Идя по Джонс-роуд, они увидели броскую, в кричащих красках, афишу какой-то мелодрамы. Уэллс спросил Стивена, читал ли он «Трильби».

— Не читал? Знаменитая книга, понимаешь, и стиль бы тебе подошел, я думаю. Конечно, она немного того… скользкая.

— То есть?

— Ну, понимаешь, там… Париж, понимаешь… художники.

— А, так это такого сорта?

— Ничего уж особенно дурного я там не увидел. Но все-таки некоторые считают, она грешит по части морали.

— У вас-то в Клонлиффе ее нет в библиотеке?

— Какое там… Ох, как мне не терпится из этой лавочки!

— Подумываешь уйти?

— На следующий год — а может и в этом — поеду в Париж изучать богословие.

— Думаю, ты об этом не пожалеешь.

— Не говори. Тут уж такая гнилая лавочка. Кормят еще неплохо, но до того скучища, ты понимаешь.

— А много сейчас тут учится?

— Да, порядком… Я, понимаешь ли, не сильно с ними общаюсь… Порядком их тут.

— В один прекрасный день ты будешь приходским священником, надо думать.

— Надеюсь. Когда буду, обязательно приходи проведать.

— Хорошо.

— А ты сам тогда будешь великим писателем — напишешь вторую «Трильби» или в этом духе… Не зайдешь?

— А разрешается?

— Ну, со мной… входи, не смущайся.

Двое молодых людей вошли на территорию колледжа и двинулись по кольцевому проезду для экипажей. Стоял уж вечер, было сыро и сумрачно. В уходящем свете виднелись фигуры нескольких сорвиголов, что как оголтелые гоняли в гандбол в боковой короткой аллее, и плюханья мокрого мяча о стенку бетона в конце аллеи чередовались с их неистовыми криками. Большей же частью семинаристы малыми группками гуляли по парку, скуфейки у некоторых были сдвинуты на самый затылок, а некоторые ходили с высоко подобранными сутанами — так женщины подбирают юбки, пересекая грязную улицу.

— Вам можно гулять кто с кем хочет? — спросил Стивен.

— «Гулять парами не разрешается.» Ты должен ходить с первой компанией, какую встретишь.

— А почему ты не вступил в орден иезуитов?

— Еще чего, милый мой! Шестнадцать лет в послушниках и никаких шансов когда-нибудь осесть прочно. Сегодня здесь, завтра там.

Глядя на массивный каменный куб, вздымавшийся перед ними в угасающем свете дня, Стивен вновь мысленно входил в жизнь семинариста, которою он жил столько лет и в пониманье расписанного круга дел которой он мог без труда проникнуть сейчас острым сознанием участливого постороннего. Воинственный дух ирландской церкви был узнаваем для него с первого взгляда в стиле этих церковных казарм. Он тщетно искал печати нравственной высоты на лицах и фигурах тех, кто проходил мимо: вид у всех был прибитый, но без смирения, модничающий, но без простоты манер. Некоторые семинаристы приветствовали Уэллса, но знаки признательности в ответ на любезный жест были весьма скудны. Уэллс хотел создать у Стивена впечатление, что он презирает своих соучеников, но те помимо его желаний считают его важной персоной. У подножия каменных ступеней он обернулся к Стивену:

— Мне надо зайти к декану на минуту. Боюсь, уже слишком поздно, чтобы я мог тебе показать всю эту лавочку сейчас…

— О, ничего страшного. В другой раз.

— Ладно, так ты подожди меня. Пройдись вон туда, к часовне. Я мигом.

Он кивнул Стивену, на время прощаясь, и пустился прыжками вверх по ступенькам. [Уэллс] Стивен побрел к часовне, задумчиво поддавая ногой плоский белый камушек по серой гравиевой дорожке. Словам Уэллса не удалось ввести его в заблуждение, он не мог принять этого юношу за глубоко порочную личность. Стивен знал, что Уэллс нарочито важничает, пытаясь скрыть то чувство горького унижения, что вызвала у него встреча с человеком, который не отрекся от мира, плоти и дьявола, и он подозревал, что, если б в душе этого семинариста с вольною речью возникла хотя бы тень колебаний, Церковь властно вмешалась бы, чтобы восстановить стабильность железною рукой дисциплины. Одновременно Стивен чувствовал известное возмущение тем, что кто-то мог от него ожидать, будто он станет поверять свои духовные проблемы подобному духовнику или благоговейно принимать таинства и благословение от рук молодых семинаристов, которых он видел тут гуляющими по парку. И не какая-то личная гордыня препятствовала бы в этом ему, а понимание несовместимости двух натур, из коих одна приучена к насильственному внедрению некой догмы, другая же наделена зрением, угол которого никогда не приспособить к восприятию галлюцинаций, и разумом, который равно влюблен в смех и в битву.