Избранные произведения. Том 2 - [180]

На лету сбрасывая пальто в треугольной передней, где я устраивал выставки начинающих художников, врывается Сергей Сергеевич.

Про него нельзя было сказать: «Вошел, сел за рояль, произнес».

Обрезав быстрым взглядом комнату — все ли так, как ему надо, — на миг впившись ладонью в ладонь:

— Здравствуйте! Сочинили? Что?

Не дожидаясь ответа на свои вопросы, бросается к роялю, проверяет высоту вертушки — и помчался!

Под налетом его пальцев покорно вздрагивают клавиши — на одно, два, три мгновенья — как он приказывает, — и звуки, наслаждаясь властностью мастера, рождают мелодию и начинают терзать ее в непривычных гармониях, до изнеможения, почти до угасания, пока она, испуганная причудами мастера, вдруг не возникнет в своей цельности, пленительная, чаруя, как дума, освобожденная из плена тела в мраморных глыбах Микеланджело.

— Понимаете? — спрашивает Сергей Сергеевич, срывая пальцы с клавиатуры.

А я еще не очнулся, еще не вернулся в комнату из бездны музыки, которая поглотила меня, изранив мозг еще не осознанными впечатлениями.

— Понимаете? — повторяет он и шваркает крышку клавиатуры так, что гул идет по комнате.

— Да! Да… — говорю я.

— Ничего вы не понимаете! — вскакивает он и бегает по комнате:

— Это же звери, неслыханные чудовища, это же какие-то огромные жабы, хохочущие лягушки, разинув пасти, лезут, растоптать, поглотить хотят… этих, как их там у вас зовут…

— Этих юных, жаждущих счастья… Идут Алла и Лоллий, а чудовища преграждают дорогу, закрывают горизонт, тьма… А у вас где они?

— Какие жабы, какие лягушки, Сергей Сергеевич?

— Какие?

За рояль.

И несутся вопли, стенания, грохот, кваканье, рычанье.

— Слышите?

Я смотрю на него и наслаждаюсь его творческим запалом, фантастикой разгоряченного мозга, азартом юности.

И мне кажется, что сам он, этот розовощекий, светлоглазый, с большими губами юноша — дитя какой-то древней сказочной русской природы, только что вырвавшейся в город из лесов и озер Нестерова, с поморских берегов Рериха.

Я понимаю, за что полюбил его гениальный — тогда уже старик, которого я тоже имею счастье считать среди самых драгоценных моих друзей, — Анатолий Константинович Лядов, раскрывший нам душу и Бабы-Яги, и Кикиморы, и все тайны Волшебного озера.

Написал я либретто для Сергея Сергеевича.

Написал он музыку балета.

Но не понравился балет его антрепренеру Дягилеву.

Слишком глубоко раскрывалась там душа русского народа с ее безграничным стремлением к счастью, с ее неукротимой волей к борьбе. Нужно было что-либо попестрее, понаряднее, полегче мыслью.

Так вместо балета родилась «Скифская сюита».

Почти полвека прошло с тех пор.

1963

Жизнь И. С. Никитина

В утро 21 сентября 1824 года у воронежского купца Саввы Евтихиевича Никитина и жены его Прасковьи Ивановны родился сын Иван.

Савва Евтихиевич был младшим сыном дьячка, уволенного по прошению в 1792 году и занявшегося торговлей; ко времени рождения сына он обладал налаженным воскобелильным делом, имел свой свечной завод и лавку в городе. Сохранились сведения о выдающейся его физической силе, атлетической внешности и любви к кулачным боям, частым между городской молодежью и слободской — слобод Чижовки и Придачи. Был он не чужд и образованности, начитанный в церковных книгах и будто бы знакомый с допушкинской литературой. О его библиотеке говорит поэт в стихотворении «Из библиотеки старинной».

О практическом же его уме ясно свидетельствует значительность торгового его оборота, достигавшего в пору расцвета ста тысяч и охватывавшего не только Воронеж, но и донские и украинские ярмарки.

Прасковья Ивановна женщина была смиренная и безответная. Ничего мы о ней не знаем фактически и очень много психологически. Не от нее ли эта женственная и скорбная тишина, озаряющая мужественное, грубоватое лицо поэта, очень схожее с лицом матери? Не от нее ли та глубочайшая душевная тишина, которую призван был пропеть миру Никитин и которую так беспощадно смутила, растревожила, изорвала в кровавые клочья и переродила в болезненно надрывную скорбь русская мещанская и деревенская «грязная действительность»? И уж, во всяком случае, от нее исходит тот величавый гимн материнству, который неустанно запевает Никитин всякий раз, как поэтическая мысль его касается материнства. Жизнь имела для Никитина несколько таких чудотворных жезлов, исторгавших песню из его души: тишина в природе, дети, хозяйственное благополучие и некоторые другие впечатления всегда заставляли его петь полным голосом. Материнство среди них стоит на видном месте.

Детство поэта было одинокое.

Анна Тюрина, двоюродная сестра его по матери, была ему товарищем в играх.

Старик, заводский караульщик, поздними вечерами под открытым небом рассказывал ему сказки.

«Размахивая руками, вооруженными дратвой, в облаках тютюна», как говорит один биограф, учил его грамоте знакомый сапожник.

В 1833 году Иван Никитин отдан был в Воронежское духовное училище, которое и кончил в первом разряде через пять или семь лет. В аттестате его значилось, что он «поведения — весьма хорошего, способностей — очень хороших, прилежания — постоянного, успехов — весьма хороших». К первым годам его пребывания в духовном училище относятся сведения о первых прочтенных им книгах. Это были «Мальчик у ручья» Коцебу и «Луиза, или Подземелье Лионского замка» Радклиф. В 1839 году Иван Никитин поступил в Воронежскую духовную семинарию, в классы словесности, приходящим, где и пробыл до 1843 года. В «Списках воспитанников, окончивших полный курс семинарских наук в Вор. Дух. Сем. за истекшее столетие (1780–1880)» А. И. Николаева приводятся любопытнейшие документальные данные об этом периоде жизни поэта: