Избранные произведения. Том 2 - [144]

— Вы про кого? — участливо спросила его Ирина, тряся за руку. — Про кого вы говорите-то?

— Про Адама нашего Федоровича, вот про кого! Недаром мать его Каином называла.

Он хотел еще что-то сказать обидное, и вдруг глаза его заморгали.

Ирина заметила, что очи заплаканы.

— У меня мать умерла, — глухо сказал он.

Ирина погладила ему мокрую, холодную руку.

— Звал Адама Федоровича… Не пошел. Сам, говорит, умираю. Сидит, ничего не делает, все ждет кого-то.

Ирина широко раскрыла глаза.

— Никого у меня теперь нет. Один я на свете. Только вы, только вы!..

Он страстно прижался плечом к ней.

Съежилась Ирина, внутренне вся от него отстранилась, трепеща за Михаила, что он дотрагивается до нее. Со слезами сказала:

— Милый, родной мой, брат мой, не надо!

Слезливым, ребячьим голосом Михаил сказал ей:

— Я люблю вас.

И, чуть не застонав от всего страшного, что она вчера про любовь узнала, ответила Ирина:

— Неправда!

— Ей-богу! — с запальчивостью воскликнул Михаил. — Я только сказать не умею, как этот поэт.

«Он тоже не умеет!» — вспомнила Ирина.

— И девушки боюсь. Вообще девушки, — угрюмо продолжал Михаил, — а любимой особенно.

Ирина долгим взглядом запавших своих глаз посмотрела на Михаила. Вот как начинается настоящая любовь, «Девушки боюсь», а не «поедемте куда-нибудь». Старой и замученной казалась себе Ирина по сравнению с Михаилом.

— Любишь? — спросила она его ласково, как ребенка. — Любишь? А я и не знала. Если бы знала, ничего б, может быть, не было…

— Чего не было б? — от внезапной радости переходя к беспокойству, спросил Михаил. — Ирина Сидоровна, да вы какая-то странная… С вами что-то случилось. У меня несчастье. Мать умерла. Оттого я и не заметил сразу, какая вы. А теперь вижу. Что с вами? Глаза темные, как на иконах… А красивой такой вы никогда не были, как сейчас. Ах, какая красивая, и какие мы все несчастные! Почему-то ночь, и мы на улице? У меня мать умерла. А с вами-то что, да говорите же вы наконец, что с вами?

— Красивая?

Ирина горько усмехнулась. Был у нее мгновенный порыв рассказать все Михаилу. Но зачем мальчика тревожить ее женским горем? Она подавила свой порыв.

— Успокойтесь, милый. Я иду домой.

— Я провожу вас.

— Не надо, нельзя. Я сама дойду. Идите и вы домой, бедный, миленький мой.

Никогда она не была такой ласковой с ним, и странно было, совсем непонятно, почему она так переменилась, откуда такой глубокий голос у нее и такая красота.

— Да, я пойду, — устало и послушно сказал Михаил, — мать одна там… Нехорошо.

Они постояли недолго.

— Дождик перестал, — сказал Михаил, и они разошлись в разные стороны.

Ирина скрылась в переулке почти бегом, вспоминая кратчайший в этой паутине улиц путь к Адаму.

— К нему, к нему! Он объяснит, он поможет, он спасет.

В окнах Адама был еще свет, и он сам отворил ей дверь.

— Пришла! — сказал со вздохом, который долго не мог облегчить ему грудь. — Но что с вами?

— Я все расскажу, — тихо ответила Ирина.

Он ввел ее к себе, снял с нее мокрое пальто и шляпу, усадил ее, разул и увидел, что она насквозь промокла, оставил ее одну в комнате, где были книги, положив рядом мохнатые полотенца, спирт, духи и длиннохвостыми золотыми птицами расшитый синий китайский халат.

— На вас нитки сухой нет, снимите с себя все, вытрите ноги спиртом, наденьте туфли и халат, а я вино согрею.

Он внимательно посмотрел на нее и вышел.

Ирина оглянулась. Мерно шли часы. Узкоглазая женщина мечтательно и гостеприимно смотрела с портрета. Дремали книги в золоченой коже. Ирина вздохнула свободней, сбросила с себя все, что на ней было, как змея сбрасывает с себя ненужную, ставшую сырой и противной шкуру. Волосы ее рассыпались, она поглядела в зеркало и не поверила, что это она стоит, измученная и несчастная, — такой радостью и силой жизни дышало ее темно-розовое молодое тело. В лицо себе заглянуть она не решилась.

Она смешала спирт с духами, вытерла ноги до колен, согрелась. Надела туфли. Подошла к высокому фикусу, вынула палку и палкой в угол отвезла по полу свою мокрую одежду. Толстый ковер быстро впитывал воду. Потом надела халат и опоясалась кушаком. Халат волочился по полу, уютно в нем было и тепло. Постучав в дверь, она вышла в комнату, где стояли кактусы. Видно было, что они спят, раскинув лапы и склонив головы. У одних были только лапы, у других только головы. И колючие головы доверчиво лежали на чужих добрых, широких лапах.

Адам подогревал вино.

Они сели рядом на том диване, где Виктор читал ей стихи. Несколько глотков вина возвратили ей силы.

— Вы мне не рассказывайте ничего, я все знаю, — сказал Адам. — Вы только кивните мне головой. Гоби?

Ирина кивнула головой. Лицо ее залила краска.

— Иначе быть не могло, — задумчиво сказал Адам.

— Зачем же все это было? — с гневом воскликнула Ирина. — Зачем я пошла к нему, несчастная, несчастная!

И она, закрывая лицо, залилась слезами.

— Это я послал тебя к нему.

Ирина открыла лицо.

— Зачем же?

— Я дал тебя ему, — медленно, как бы сам себе, говорил Адам, — думал: а вдруг он лучше меня. Смею ли стоять на дороге? Смею ли противиться счастью новых, молодых, неведомых мне людей? Может быть, вечные силы, в которые я всю жизнь верил, иссякли и пришли новые, мне не понятные. Надо идти туда, куда тянет, — сказал я, и тогда же, когда говорил, знал весь смысл этих слов. Свершилось сказанное. И что же? Вечные силы живы. Машина их не убила. И мой соперник — не соперник вовсе. Он даже не умел оставить тебя у себя. Он поступил как машина. Он хуже меня. Он дурной. В нем не весь еще новый человек, а только что-то, часть малая нового. Ты пришла ко мне, старому, седому. Куда же тебе было пойти? Некуда. Гоби — обидчик, Виктор — мертвый, бумажный, а Михаил — слепой. Они еще не пришли, твои женихи… Я возьму тебя, я сберегу тебя. Ты не умрешь, потому что таких, как ты, миллионы. Ты самая простая, средняя русская девушка. И в том твоя красота. В тебе я сберегу душу девичью русскую для тех, кто будет тебя и таких, как ты, достоин. Самый блестящий русский мужчина еще недостоин рядовой русской девушки. Но они придут, достойные, и я им передам тебя.