Избранные произведения - [126]

Когда мы молоды, нам кажется, будто важные и знаменательные в нашей жизни события и лица будут появляться при звуках труб и литавр; в старости, однако, взгляд на прошлое показывает, что все они пробрались без всякого шума, через заднее крыльцо и почти незаметно.

С разбираемой здесь точки зрения, жизнь молено, далее, сравнить с вышиваньем, в котором каждому в течение' первой половины своего века приходится видеть лицевую сторону, а в течение второй — изнанку: последняя не столь красива, зато поучительнее, так как позволяет сидеть связь нитей.

Умственное превосходство, даже самое значительное, проявит в разговоре свой решительный перевес и будет признано только после того, как человеку минет сорок лет. Ибо зрелость возраста и плоды опыта могут, конечно, во многом уступать ему, однако никогда не могут быть им заменены: даже обыкновеннейшему смертному они дают известный противовес против сил величайшего ума, пока он еще юн. Я разумею здесь только личные отношения, а не плоды творчества.

Всякий сколько-нибудь выдающийся человек, всякий, кто только не принадлежит к столь плачевно одаренным природою 5/6 человеческого рода, едва ли, достигнув сорока лет, останется свободным от известного налета мизантропии. Ибо он, естественно судил других по себе, и ему постепенно пришлось разочароваться, увидеть, что они, в отношении головы либо в отношении сердца, а большею частью даже с той и другой стороны, стоят позади него и не могут идти с ним в сравнение: поэтому он охотно избегает связываться с ними, — как вообще каждый любит или ненавидит одиночество, т. е. свое собственное общество, соразмерно своей внутренней ценности. О такого рода мизантропии трактует и Кант в «Критике способности суждения», в конце общего примечания к § 29 первой части.

В молодом человеке дурным признаком, относительно его интеллектуальных, а также и моральных качеств, служит, если он очень, очень рано начинает хорошо разбираться в людских действиях и стремлениях, тотчас чувствует себя здесь в своей стихии и принимает в них участие, как бы заранее к ним подготовленный: признак этот указывает на пошлость. Напротив, странное, растерянное, неловкое и совсем ненадлежащее поведение отмечает, в этом отношении, натуру более благородного сорта.

Бодрость и жизнерадостность нашей молодости зависят частью от того, что мы, взбираясь на гору, не видим смерти, — которая ждет нас у подножья по другую сторону горы. Когда же мы переступим за вершину, смерть, известная нам до тех пор лишь понаслышке, очутится перед нами въявь, а так как в это же время начинают убывать наши жизненные силы, то от этого зрелища падает и жизненная бодрость, — так что юношеское самомнение вытесняется тогда угрюмой серьезностью, которая отражается и на лице. Пока мы молоды, что бы нам ни говорили, мы считаем жизнь бесконечной и потому не дорожим временем. Чем старше мы становимся, тем более экономим мы свое время. Ибо в позднейшем возрасте всякий прожитый день возбуждает в нас чувство, родственное тому, какое испытывает преступник с каждым шагом, приближающим его к эшафоту.

С точки зрения молодости, жизнь — бесконечно долгое будущее; с точки зрения старости, это — очень краткое прошлое: так что вначале она представляется нам подобно вещам, если их рассматривать в бинокль, обращенный к глазам объективами, под конец же — подобно вещам в бинокль, который повернут к глазам окулярами. Надо достигнуть старости, т. е. долго пожить, прежде чем станет понятно, насколько жизнь коротка. Чем человек старше, гем мельче кажутся ему человеческие дела, все вообще и каждое в отдельности: жизнь, стоявшая перед нами в юности как нечто прочное и устойчивое, оказывается теперь быстрой сменой эфемерных явлений, — мы познаем ничтожество всего Само время движется в нашей молодости гораздо более медленным темпом: вот почему первая четверть нашей жизни бывает не только самой счастливой, но и самой длинной, так что она оставляет после себя гораздо больше воспоминаний, и каждый, при случае, сумел бы рассказать за этот период больше, чем за два последующие. Как в весеннее время года, так и весною жизни дни становятся даже в конце концов томительно долгими. Осенью, в том и другом значении этого слова, они становятся короткими, зато более ясными и устойчивыми.

Почему же на старости лет оставленная позади жизнь представляется столь короткой? Потому, что делается коротким и воспоминание о ней. Именно, из памяти утратилось все неважное и многое неприятное, так что в ней мало что сохранилось. Ведь как наш интеллект вообще, так и память очень несовершенны: выученное нуждается в применении, прошлое должно быть перебираемо, — иначе то и другое постепенно опустится в лету забвения. Но ведь обыкновенно мы не любим пересматривать вещи незначительные, а также большею частью и вещи неприятные, — что, однако, было бы необходимо для сбережения их в памяти. Между тем область незначительного все расширяется: ибо благодаря более частому и, наконец, бесчисленному повторению, постепенно становится незначительным многое такое, что вначале казалось нам важным, — вот почему о более ранних годах мы вспоминаем лучше, нежели о позднейших. Итак, чем дольше мы живем, тем меньшее число случаев представляются нам значительными или достаточно важными, чтобы еще перебирать их впоследствии, а только это и могло бы закрепить их в памяти: таким образом, они подвергаются забвению, как только минуют. И вот время протекает, оставляя по себе все меньше и меньше следов. Далее, мы неохотно останавливаемся на прошлых неприятностях, в особенности же если они задевают наше тщеславие, как это большею частью и бывает, — ибо немногие страдания постигают нас без всякой вины с нашей стороны. Поэтому равным образом забывается и много неприятного. Благодаря этим-то двум минусам, наши воспоминания и становятся столь короткими, и — относительно тем короче и короче, чем больше во времени содержания. Как предметы на берегу, от которого мы удаляемся на корабле, все уменьшаются, делаются все менее ясными и труднее различимыми, так этой же участи подвергаются и наши прошлые года, с тем, что в них пережито и сделано. Сюда присоединяется, что иногда воспоминание и фантазия с такой живостью восстановляют перед нами давным-давно происшедшую сцену нашей жизни, как если бы это было вчера, — так что она подвигается совсем близко к нам. Это происходит от того, что мы не можем точно таким же образом представить себе долгое время, отделяющее нас от этой сцены, так как его нельзя обозреть в одной какой-нибудь картине, а сверх того и заполнявшие его события большею частью забыты и от него осталось всего только общее сознание в его абстрактности, простое понятие, без всякой наглядности. Вот почему, стало быть, давно минувшее кажется нам в отдельных эпизодах столь близким, как будто оно было всего накануне, а протекшее от него время исчезает, и вся жизнь представляется непостижимо короткой. Иногда даже в старости долгое прошлое, оставленное нами позади, и вместе с тем наш собственный возраст вдруг представится нам чем-то почти сказочными это главным образом зависит от того, что мы прежде всего видим пред собой все то же, неподвижное настоящее. Но подобного рода внутренние процессы обусловлены в конечном итоге тем, «то во времени живет не наша сущность сама по себе, а лишь ее проявление, и что настоящее — точка соприкосновения между объектом и субъектом. А почему же опять-таки в молодости мы воображаем жизнь, которая нам еще предстоит, столь необозримо длинной? Потому, что нам; нужно место для безграничных надежд, которыми мы ее населяем, и для осуществления которых слишком мало было бы Мафусаилова века; затем потому, что для измерения ее мы пользуемся масштабом тех немногих лет, которые уже прожиты нами и воспоминание о которых всегда бывает богато содержанием, следовательно — длинно: новизна всем вещам сообщает значительный вид, так что мы продолжаем заниматься ими и впоследствии, т. е. они часто повторяются в воспоминании и тем закрепляются в нем.