Избранные произведения - [140]

Глава CXXXII НАБРОСОК ОЖИВАЕТ

Не только глаза, но и черты лица, фигура, весь облик человека не сразу приобретают законченный вид. Первоначальный набросок оживает по мере того, как художник накладывает краски, и вот человек уже смотрит, улыбается, дышит, чуть ли не говорит, и семья скоро повесит портрет на стену в память о том, что было и не возвратится вновь. Так случилось и с Иезекиилом, только в нем ожили черты другого. Долгое время привычка мешала мне это заметить. Перемена в мальчике произошла не внезапно, как в театре; истина забрезжила предо мной, словно рассвет, и я пытался отмахнуться от нее. Так, получив неприятное письмо, читаешь его на улице, а потом дома, запершись в кабинете, снова принимаешься за него, едва различая буквы при свете, проникающем сквозь закрытые жалюзи. Сначала я пробежал письмо небрежно, затем стал вчитываться. Мне хотелось избавиться от него — я спрятал письмо в карман, закрылся в комнате и даже прищурил глаза. Но когда я снова открыл глаза, буквы стали видны совершенно отчетливо и смысл их прояснился.

Да, Эскобар встал из гроба, он сидел со мной за столом, встречал меня на лестнице, целовал по утрам и просил благословения на ночь. Все это мне было отвратительно, но приходилось терпеть, лишь бы не выдать себя окружающим. Но если и можно скрывать свои чувства от света, от себя самого никуда не денешься. Когда ни сына, ни жены не было со мной, я, не в силах совладать с отчаяньем, клялся уничтожить их обоих, отомстить за свою исковерканную жизнь. Однако, когда я возвращался домой и видел ласкового ребенка, поджидавшего меня на площадке лестницы, руки мои опускались, и я со дня на день откладывал возмездие.

Не буду рассказывать о том, что происходило между мной и Капиту в те мрачные дни, — я наверняка что-нибудь пропущу или перепутаю: время позднее, и хочется спать. Скажу главное, бури в нашем семействе не прекращались. Раньше, когда мы плавали вдали от злосчастного берега истины, случалось, налетал небольшой шквал; но вскоре небо прояснялось, выглядывало солнце, море утихало, и мы опять ставили паруса, чтобы отправиться к самым прекрасным берегам на свете, пока новый порыв ветра не переворачивал лодки. Тогда мы ожидали в укрытии затишья, и оно неизменно наступало.

Простите мне эти метафоры; они напоминают море, погубившее моего приятеля Эскобара, и глаза Капиту, похожие на морскую волну. Хоть я человек сухопутный, а рассказываю историю своей жизни как моряк, потерпевший кораблекрушение.

Нам оставалось сказать последнее прости. Мы уже читали его в глазах друг у друга, оно все время просилось на язык, а присутствие Иезекиила еще больше разобщало нас. Капиту предложила отправить его в коллеж, откуда он будет приходить только по субботам; мальчику тяжело было с этим примириться.

— Я хочу идти с папой! Папа, идемте со мной! — кричал он.

В понедельник утром я сам отвел его в коллеж, который помещался на старинной площади Лапа, недалеко от нашего дома. Я проводил его, как некогда проводил в могилу Эскобара. Малыш плакал и на каждом шагу задавал вопросы, вернется ли он домой, когда я навещу его…

— Как-нибудь…

— Вы ведь не придете.

— Нет, приду.

— Поклянитесь, папа!

— Ну, хорошо.

— Скажите: клянусь.

— Клянусь.

Я оставил его в коллеже. Но это не улучшило положения. Все уловки Капиту оказались бесполезными — я не чувствовал облегчения. Наоборот, моя ненависть к мальчику возросла. Теперь я меньше видел Иезекиила, зато когда он возвращался в конце недели, сходство с Эскобаром поражало еще сильнее; то ли я забывал про него, то ли оно все время увеличивалось, но мне казалось, что передо мной Эскобар, чуть более оживленный и шумливый. По субботам я старался не обедать дома и возвращался, только когда малыш уже спал; мне не удавалось избежать его общества по воскресеньям. Он шумно влетал в кабинет, ласкаясь ко мне, ибо мальчик любил меня. Я же чувствовал к нему лишь отвращение и с трудом скрывал это. Я всячески избегал его: запирался в кабинете, ссылаясь на работу, или отправлялся гулять по городу и его окрестностям, пытаясь рассеять тоску.

Глава CXXXIII ЧЕРНАЯ МЫСЛЬ

Как-то раз — случилось это в пятницу — я почувствовал, что так больше продолжаться не может. Черная мысль, давно зревшая во мне, расправила крылья, словно птица, и стала метаться, как бы желая вырваться наружу. Случайно ли произошло это в пятницу или было Тут какое-то предзнаменование, трудно сказать; меня с детства приучили бояться этого дня, и на фазенде и в городе рабы мне рассказывали поверья и сказки, свидетельствовавшие о том, что пятница — несчастливый день. Но в мозгу ведь нет календаря, и, возможно, черная мысль стала биться крыльями, пытаясь вырваться к жизни и свету. Жизнь так прекрасна, что даже мысль о смерти стремится к ней. Ты меня понял, читатель? Так прочти же следующую главу.

Глава CXXXIV ДЕНЬ СУББОТНИЙ

Наконец мысль обрела свободу. Я не мог уснуть, пока она не созрела в мозгу. Тем не менее ночь пролетела удивительно быстро. Рассвет застал меня врасплох. Я вышел из дому, рассчитывая забыть об этой мысли, но она не покидала меня. Словно зловещая мрачная птица, загораживала она своими трепещущими крыльями внешний мир, и он показался мне серым и непривлекательным.