Избранные произведения - [18]

Ни халатов, ни сандалий…

Ах, медлительные люди!

Вы немножко опоздали».

Встал над Тусом вечер синий,

И гуськом идут оттуда

Тридцать странников пустыни,

Тридцать войлочных верблюдов.

1935

10. СЕРДЦЕ (Бродячий сюжет)

Девчину пытает казак у плетня:

«Когда ж ты, Оксана, полюбишь меня?

Я саблей добуду для крали своей

И светлых цехинов, и звонких рублей!»

Девчина в ответ, заплетая косу:

«Про то мне ворожка гадала в лесу.

Пророчит она: мне полюбится тот,

Кто матери сердце мне в дар принесет.

Не надо цехинов, не надо рублей,

Дай сердце мне матери старой твоей.

Я пепел его настою на хмелю,

Настоя напьюсь — и тебя полюблю!»

Казак с того дня замолчал, захмурел,

Борща не хлебал, саламаты не ел.

Клинком разрубил он у матери грудь

И с ношей заветной отправился в путь:

Он сердце ее на цветном рушнике

Коханой приносит в косматой руке.

В пути у него помутилось в глазах,

Всходя на крылечко, споткнулся казак.

И матери сердце, упав на порог,

Спросило его: «Не ушибся, сынок?»

1935

11. ПЕВЕЦ

Тачанки, и пулеметы,

И пушки в серых чехлах.

Походным порядком роты

Вступают в мирный кишлак.

Вечерний шелковый воздух,

Оранжевые костры,

Хивы золотые звезды

И синие — Бухары.

За ними бегут ребята,

Таща кувшины воды,

На мокром песке рябят их

Маленькие следы.

Ребята гудят, как мухи,

Жужжат, как пчелы во ржи,

Их гонят в дома старухи,

Не снявшие паранджи.

Они их берут за спину

И тащат на голове.

Учитель, глотая хину,

Справляется: что в Москве?

И вот дымится и тухнет

Сырой кизяк, запылав.

В круглой походной кухне

Варится жирный пилав.

У нас, в комнатенке тесной,

Слышно, как там, в ночи,

Поют гортанные песни

Пленные басмачи.

Уже сухую солому

Настлали на ночь в углы,

Но входит хозяин дома

Таджик Магомет-оглы.

Он нам, как единоверцам,

Отвешивает поклон,

Рукою ко лбу и сердцу

Легко касается он,

Мы смотрим с немым вопросом,

С невольной дрожью в душе:

Ему не хватает носа,

Недостает ушей.

И он невнятно бормочет,

И речь его как туман.

Тогда встает переводчик

Селим-ага-Сулейман.

Не говоря ни слова,

Он стелет на пол кошму,

Приносит манерку плова

И чай подает ему.

«Гостеприимства ради,

Друзья, мы не будем злы

К наследнику шейха Сади —

Певцу Магомет-оглы.

Слова его — нить жемчужин,

Трубы драгоценный звон,

И усладить наш ужин

Песней желает он».

Ночь. Мы сидим раздеты,

С трубками, по углам,

И пеструю речь поэта

Селим переводит нам.

«Я жил пастухом у бая,

Когда в гнезде у орла

Азия голубая

Наложницею спала.

Пахал чужие опушки

Я на чужих волах,

Под щеку вместо подушки

Подкладывал я кулак.

Котомка — и вот он весь я, —

Котомка, посох и пот!

И, может быть, только песня

В котомку ту не войдет —

О том, что мор в Тегеране,

Восток бездомен и сир,

Но, словно курдюк бараний,

Налился жиром эмир.

Я правду пел, а не блеял,

И песня была горька,

Она бывала кислее

Кобыльего молока.

Когда я слагал рубаи,

Колючие, как мечи,

„Молчи!“ — говорили баи,

Шипели муллы: „Молчи!“

Но след у неправды топок,

С ней нечем делиться мне,

Стихи, как цветущий хлопок,

Летели по всей стране.

Народ умирал в печали,

Я пел, а время текло,

И четверо постучали

Нагайками мне в стекло,

Меня повалили на пол,

В мешок впихнули меня,

Заткнули мне горло кляпом

И кинули на коня.

Два дня мы неслись. На третий

В лучах рассветной игры

Зареяли минареты

Игрушечной Бухары.

В тюрьму принесли мне к ночи

Шашлык и сладкий инжир,

Тогда я узнал, что хочет

Беседы со мной эмир.

Закат окровавил горы,

Когда, перстнями звеня,

На коврике из Ангоры

Властитель принял меня.

Заря пылала и тухла,

Обуглившись по краям,

В руке веснушчатой, пухлой

Дымился длинный кальян.

„Не преклоняй колена,

Отри утомленья пот! —

(Он сладок был, как измена,

И ласков, как тот, кто лжет.)

Не каждый имеет право

Певцу подвести коня!

Твоя прекрасная слава

Домчалась и до меня.

Недаром в свои тетради

Переписал я сам

Слова, что промолвил Сади

И обронил Хаям.

Догадки меня загрызли:

Откуда берете вы

Такие слова — из жизни

Иль просто из головы?“

Я видел: он врет, лисица!

Он льстит, но прячет глаза!

И, вынув обрывки ситца,

Я вытерся и сказал:

„Эмир! Это дело тонко!

Возьмешь ли из головы

Кривые ножки ребенка,

Скупые слезы вдовы?

Нет! Песня приходит в уши,

Когда, быка заколов,

Ты лучшую четверть туши

Казне относишь в налог,

Когда в богатых амбарах

Тебе не дают зерна.

В кофейнях и на базарах

Весь день толчется она

И видит, как, прежде сонный,

Народ теряет покой

Под щедрой, под благословенной,

Под мудрой твоей рукой.

Она проходит сквозь сердце,

Скисая в нем и бродя,

Чтоб сделаться крепче перца,

Живительнее дождя,

Став черного кофе гуще,

Коль совесть твоя чиста,

Могущественной, влекущей

Она выходит в уста!“

Эмира дряблые щеки

Бурели, как кирпичи,

Смешным голоском девчонки

Эмир завопил: „Молчи!“

Он кинул в меня кинжальчик,

Но, словно ветку в цвету,

Широкобедрый мальчик

Поймал его на лету.

„Мудрец печется о пчелах,

Но истребляет ос!

Дурак! Не слишком ли долог

Твой вездесущий нос?

Тобой развращен, сорока,

Народ начинает клясть

Коран и знамя пророка,

Мою священную власть!

Чтоб проучить невежу,

Запру я песню твою:

И нос я этот отрежу,

И рот я этот зашью!

Дабы доносился глуше

К тебе неутешный плач,

Саблей отрубит уши

Завтра тебе палач!

Палач души твоей дверцы

Захлопнет, как птичью клеть!“

— „Но если он вырвет сердце,

То что же будет болеть?“

— „Не бойся! Его клещами

Не вытащат палачи!

Помни меня в печали: