Избранные произведения. I том - [17]

— Эх, черт возьми, я пойду к нему…

— Стой, дурак: ему и без тебя тошно…

Все ждали.

Стрельба медленно, но упрямо приближалась к бухте. Четырнадцатый задержал егерей на подступах к фиорду и, навязав им неравный бой, теперь пробивал себе дорогу к морю!..

И вдруг наступила тишина. Сначала никто не хотел ей верить. Казалось, огласись скалы прежним громом боя, и все разом вздохнули бы, облегченно и радостно. Но над фиордом стояла тишина — настороженная, давящая, заунывная.

— Всё! Погиб, — сказал мичман.

Тогда один разведчик подскочил к борту и, бешено дернув затвор автомата, высадил вверх целый диск трассирующих пуль — огненной лентой вытянулась трасса вдоль серебристой долины.

— Костя-а-а! — закричал он. — Никоно-о-ов!..

Скалы молчали. Только сонно шумели ручьи, волны с тихим шорохом перебирали на отмели гальку да шумели на ветру голые сучья кочкарника…

К Вахтангу, чуть пошатываясь, подошел разведчик в сером ватнике, с покоробленными от сырости полевыми погонами офицера. Это был командир группы — лейтенант Ярцев.

Потрогав забинтованную голову, покрытую ржавыми пятнами крови, он глухо сказал:

— Можно отходить… Сержант Никонов прикрыл отход!..

«Я не смертник!..»

В такие моменты лучше всего думать о постороннем.

Но послушай-ка, приятель: что ты можешь назвать посторонним? Ведь эта жухлая травинка, что качается у тебя перед глазами, — разве она еще не принадлежит тебе? А эти горы, с которых несутся бешеные мутные ручьи, — ты еще вчера пил из них ледяную воду. А там, за тобою, совсем рядом, шумит твое море, — ты столько раз пропадал в его просторах и снова возвращался обратно…

Было тихо и грустно.

— Эй, немец! — вдруг крикнул Никонов со злостью. — Ну, иди сюда… где ты застрял там?..

В ответ несколько длинных очередей, скрещиваясь над его головою, прошлись и разошлись, треща и присвистывая. Послышался лай собак. «Собаки, — подумал сержант, — это, пожалуй, хуже…»

Порыв ветра качнул перед ним одинокий стебель травы, Никонов осторожно протянул руку, сорвал и куснул горький стебелек. Ему почему-то захотелось делать сейчас самые простые вещи… Хотелось бы посидеть за добротным столом, выкурить хорошую папиросу, поговорить по телефону или же просто полежать на мягкой постели…

Никонов дожевал травинку до конца и вдруг вспомнил, что там, на Большой земле, в связке его документов осталась одна фотография: Аглая, такая милая и такая юная, сидит в белом платье на ворохе сена и грызет соломинку. Когда это было? Да совсем недавно. Они снимали дачу под Петергофом, он приехал к жене в отпуск, и, кажется, именно тогда они ждали ребенка…

«Семь… девять… одиннадцать… пятнадцать», — он на ощупь пересчитал патроны: негусто. Правда, есть еще одна граната-лимонка страшной разрывной силы, а сбоку на поясе — широкий неразлучный кинжал.

Светало…

Да-а, на этот раз, кажется, ему не выбраться отсюда живым. Когда сержант услышал приглушенный рокот моторов уходящего «охотника» и понял, что теперь товарищи будут живы, он вздохнул. Вздохнул так облегченно и радостно, как хотели вздохнуть те тринадцать, что ждали его.

В этот момент разведчик ощутил всем сердцем величие скупого мужественного слова «долг» и одновременно с этим почувствовал тревожное беспокойство. Раньше ему казалось: лишь бы прикрыть отход, а погибнуть будет легко и не страшно.

Но сейчас, когда он остался один на один — «баш на баш», как говорят матросы, — со своей смертью, ему сделалось не по себе. Это был даже не страх, а лишь неистовое желание жить, которое заставляло его пригибать голову под свистом пуль, плотнее вжиматься в землю.

Жить! Вот именно сейчас, когда все дороги к жизни были отрезаны: впереди — взвод горных егерей, позади — крутой обрыв в море.

Никонов обложился камнями, еще ниже надвинул на лоб каску. В узкую щель между кварцевыми плитами вставил ствол автомата.

Хотелось курить. Взяв в зубы трубку, Никонов долго сосал ее, глубоко втягивая небритые щеки, исцарапанные колючим кустарником. Но даже от одного только запаха прогоревшей махорки закружилась голова.

Не выпуская изо рта трубки, сержант пристально наблюдал за местностью. Горные егеря, обозленные неудачей, засели за грядой обомшелых валунов и, прекратив стрельбу, изредка кричали в его сторону:

— Рус, капут!.. Смертник, здавайс!..

— Я не смертник! — отвечал им Никонов. — Идите-ка вы все… знаете — куда?

Со стороны немцев слышался смех, они о чем-то громко переговаривались, потом один шюцкоровец с чухонским акцентом стал приглашать его к себе:

— Эй, москаль, тебя все бросили! Кончай стрелять, иди к нам, будем пить кофе… Не надо стрелять!..

Пользуясь минутным затишьем, из теплой норки деловито выполз желтобрюхий лемминг. Маленький земляной зверек посмотрел на человека черными бусинками глаз, и, очевидно решив, что это так и нужно, стал усердно ковырять в ухе лапкой. Потом сел на холмик свежевырытой им земли и, сложив на брюшке лапки, начал покачиваться в дремоте. Точь-в-точь как тот обыватель, который, плотно пообедав, выходит посидеть на лавочке перед своим домом.

Никонов вдруг вспомнил, как в детстве он ловил таких животных, — правда, не леммингов, а степных сусликов. Заливая водой норки, он терпеливо ждал, когда зверек выползет наружу — мокрый, жалкий, задыхающийся.