Избранные - [9]

А если разобраться... Он же сам докладную эту, комиссии самоконтроля, вверх по инстанции переправил. Без него вообще ничего бы не было!

И вот меня директор вызывает. Так отечески, неофициально:

— Ты что же... на соревнованиях-то не был?

Ну что тут можно сказать? По-моему, такие случаи есть, когда вообще бесполезно что-либо говорить.

— Бывает, — только говорю. — Оступился!

Он через кабинет прошел, за стол свой уселся и говорит:

— Да, но все оступаются вниз. А вы оступились вверх!

На следующий день выходит на работу мой друг, меня не замечает в упор. Но чем я-то виноват, чем? Он сам же и приказ тот составил, директор подписал только. Конечно, можно сказать, что на него комиссия самоконтроля давила. Но если честно — много ли значит эта комиссия?! Ничего фактически она не значит! И народу в ней, в тот день, всего один человек был. Он сам же и был.

Но он таки крепко переживал. Даже руки на себя наложил. В обычной своей манере — набухал полстакана яду и полстакана молока. Чтобы отравить себя, но тут же и спасти. По крайней мере сделать все возможное.

Мы досидели в магазине до закрытия, потом пришлось все же уйти. Друг шел молча, обиженно. На кого теперь он обиделся? Боюсь, как ни странно, опять почему-то на меня.

Что такое, в конце концов? За что, собственно, я должен нести этот пластмассовый крест?

Как я уговаривал его тогда не брать в голову эти скалы. Или, на крайний случай, забыть уж на время о работе. Пришел накануне и на колени перед ним бухнулся! Все проходят удивленно:

— Ты чего это — на коленях стоишь? — говорят.

— А, — говорю, — отстаньте!

...Мы едем в дребезжащем троллейбусе. Низкое солнце, сложным путем проходя между листьев, вдруг взблескивает, всплескивает, заставляет жмуриться.

Потом мы зачем-то приходим к нему домой, ложимся на тахту и засыпаем.

И вдруг — о-о! — снова вскочил, заметался!

— Понимаешь, — говорит, — должна мне девушка звонить в девять часов. Насчет встречи. Сегодня утром в автобусе познакомился. А с другой, еще заранее, тоже встретиться договорился.

— Тоже в девять, понятно?

— Ну?!

Всю жизнь только тем и занимался, что ставил себя в безвыходные положения!

Потом, без одной минуты девять, решил все-таки идти, явно не успевая к той и не дождавшись звонка этой.

Довольно умело лишил себя всяких надежд.

Уходя уже, вдруг заныл, спохватился:

— Да-а-а! А пока я подобным образом жизнь прожигаю, ты небось ряд крупных открытий сделаешь?

— Ну что ты? — говорю. — Какой там ряд! Да нет, наверно, все-таки в баню пойду.

— Не ходи, — говорит, — а? Останься тут... По телефону поговори. Извинись.

Я еще должен и извиняться! Ну ладно. Глянул так злобно.

— Счастливчик! — говорит. И ушел.

Боже мой! Что случилось с ним? И, Боже мой, что случилось со мной? Почему все ушло? В чем ошибка? И вдруг понял: а никакой ошибки и нет! Глупо думать, что жизнь будет идти, а все тебя по-прежнему будут любить!

Все нормально. Нормальный ход.

Звонок. Звонок. Я подхожу, снимаю трубку.

—Алле. Кто это говорит? — говорит тоненький голосок.

— Это, — говорю, — говорит совершенно другой человек!

— Ой, — голосок. — Как интересно!

«А что делать?» — с отчаянием думаю я.

Теперь будет говорить, что я отбил у него девушку! Обошел по службе и отбил у него девушку. Хотя это далеко и не так. Хотя это далеко и не так...

ЧТО ЗА ДЕЛА?

Что, вообще, за дела? Позвонили, вошли.

— Вызывали? — спрашивают.

— Не помню, — говорю.

И так уже словно виноватым себя чувствую, что не вызывал. Хотя еще не знаю — кого.

Подошли к телевизору, один ногой его пнул. Тот так закачался на ножках, затрясся, как желе.

— Ножки, — говорят, — отвинтить придется.

— Пожалуйста, пожалуйста, — говорю. Свинтили ножки, подали мне. Долго думали, к чему бы еще придраться. Взяли все же, со вздохом понесли. Один, побойчее, в дверях поворачивается, подмигивает:

— Ловко мы у тебя, хозяин, телевизор увели? Кто такие — неизвестно. Куда увезли — непонятно. И квитанции никакой не оставили.

Я так улыбнулся, понимающе (хотя непонятно, в общем, что же я, собственно, понимал?).

Уехали они, а я долго так, часа еще полтора, с такой улыбкой ходил, фальшиво-радостной.

Только потом начал соображать: а чего я, собственно, веселюсь? Действительно ведь: кто такие — неизвестно, куда увезли — непонятно. И квитанции никакой не оставили.

«Да нет, — стал себя уговаривать (главное ведь — себя уговорить), — вряд ли в таком варианте стали бы они так уж на отвинчивании ножек настаивать!»

Но не успокоило это меня, отнюдь! Уж я-то знаю — именно так, странно, непонятно, все на свете и происходит!

«Да нет, — снова уговариваю себя, — ведь лень им было, явно лень! Явно не хотели они его брать.»

Ну и что? Все так. Конечно, они и время тянули, и ножки отвинчивали, всячески уклонялись от этого дела. Да только не удалось! Слишком уж условия идеальные я им создал. Я всем всегда идеальные условия создаю. Думаю, если б из голенища у него со стуком нож выпал, я бы дернулся так, отвернулся, сделал вид, что не заметил. И не из страха, а так, из боязни неловкости.

Что телевизор, ерунда, главное, чтоб неловкости не было!

И что интересно, они ведь действительно в телеателье его повезли, где они и работают. И починят действительно. А дальше — уж как я рассужу.