Избранные письма о куртуазном маньеризме - [20]

Обсуждение событий дня доставило нам изрядное удовольствие, которое несколько нарушалось только мыслью о том, что время поездки неумолимо близится к концу и грядет день возвращения. Соответственно близится к концу и мое послание к Вам, друг мой; извините за многословие, но оно отчасти оправдывается большим количеством забавных и поучительных событий, вполне достойных подробного описания. Возвращение проходило столь же весело, как и само пребывание в Кенигсберге. Особенно приятной стала встреча на Белорусском вокзале, где нас приняли в свои объятия послушницы и калужский наместник Ордена Геннадий Рогов — блистательный актер, тонкий знаток литературы и просто прекрасный человек. Отнюдь не лишними оказались и принесенные ими к вагону запотевшая бутылка «Лимонной» и судок с зернистой икрой. В самом деле, рюмочка с дороги никому еще не вредила.

Несколько следующих дней мне пришлось вести довольно пассивный образ жизни, расщепляя этиловые радикалы, накопившиеся в организме в результате длительных возлияний. Затем я выбрался на радио, намереваясь сказать несколько слов своему народу от лица всего Ордена. Сделать это мне было нелегко, и представьте себе мое огорчение, когда я узнал, что эти сапожники (увы, приходится так называть и пригласившую меня весьма смазливую девицу) не сумели записать ни одного моего слова, и я вещал в пустоту. Ничего так не раздражает подлинного творца, как проявления человеческой никчемности. Недаром Генри Джеймс писал: «…Самой сильной антипатией в моей жизни была нелюбовь к дилетантам». В этом отношении я с ним совершенно солидарен. Простите меня за то, что я столь бестактно делюсь с Вами своим раздражением — извинить меня может лишь намерение немедленно завершить письмо, оставаясь при этом неизменно уважающим Вас —

Андреем Добрыниным.

Москва, 15 октября 1992 г.

ПИСЬМО 292

Дорогой друг!

Вчера вечером, отдыхая за стаканом душистого крымского муската от дневных трудов, я вздумал бросить ретроспективный взгляд на развитие литературоведения. Не могу сказать, чтобы предпринятый обзор доставил мне удовольствие, ибо критики во все времена отличались крайней тупостью, сварливым нравом и дурными манерами. Это, разумеется, находило отражение и в их писаниях. Меня, к примеру, критики по большей части хвалят, но их восторги меня совершенно не радуют, ибо хвалят они не за действительные достоинства моих сочинений и ругают вовсе не за те реальные недостатки, которые в моих трудах, к сожалению, имеются. Напрасно они надеются подкупить меня своими похвалами: я всегда утверждал и буду утверждать впредь, что все без исключения критики — это крапивное семя, бесплодная ядовитая поросль, которую необходимо вытоптать, дабы она не действовала на нервы подлинным творцам. Впрочем, я отвлекся. Так вот, распечатав третью бутылку муската, я вдруг обратил внимание на следующий факт: литературоведы, с нудной обстоятельностью выделявшие и классифицировавшие различные литературные жанры, не справились как следует даже и с этим простейшим делом, допустив в своих писаниях серьезнейший пробел. Проявив в очередной раз слепоту и бездарность, они не отметили существования такого важного и многообещающего литературного жанра, как донос. Учитывая любовь ученых людей к дефинициям, я определил бы донос как послание власть предержащим, сообщающее им о тех или иных действиях объекта доноса и направленное на искоренение последнего либо на пресечение указанных действий. Ясно, что для выполнения своих задач донос должен обладать рядом свойств, которые в совокупности призваны потрясти отупевших от будничной рутины чиновников и побудить их к действию, причем к действию воодушевленному, а не формально–казенному. Прежде всего мастерскому доносу присуще главное свойство высокой литературы, а именно яркая образность. Портрет героя доноса следует писать сочными, яркими красками, предельно выпукло, дабы власти прониклись убеждением, что это человек опасный; в то же время доносителю не должно изменять чувство меры, дабы портрет не перешел в карикатуру и не потерял тем самым свою убедительность. С такой же яркой образностью необходимо излагать перечень поступков героя, с тем чтобы косные бюрократы, возмутившись, пробудились от спячки, зашевелились и начали действовать. Доносителю должно быть присуще глубокое знание человеческой психологии, дабы употреблять именно те изобразительные средства, которые способны в наибольшей степени задеть за живое адресата, вызвать у него негодование или сочувствие. Рассказ доносителя должен изобиловать деталями, ибо художественное чутье подсказывает ему, что многословные рассуждения куда меньше воздействуют на читателя, чем яркая, точная и к месту приведенная деталь повседневной жизни. Доносителю, знающему свое дело, вообще чужды нудная риторика и морализаторские сентенции, портящие любую прозу. Его дело — создать образ, а оценивать этот образ предстоит властям. В противном случае доноситель будет выглядеть так же глупо, как художник, с увлечением объясняющий, что за предметы изображены на его полотне. В удачном доносе, как и во всяком подлинном художественном произведении, перед нами явственно вырисовывается личность автора. Прежде всего это связано с тем, что различные мастера жанра доноса используют для достижения своих, по большей части благородных, целей неодинаковые средства. Один доноситель потрясает читателя бурным обличительным пафосом, другой избирает тонкий сарказм, третий взывает о сочувствии к несправедливо обиженным, и кажется, будто видишь слезы на его глазах. Кроме того, многое говорит об авторе и сам предмет доноса: разных людей многообразные жизненные явления волнуют в различной степени, и очень часто чувствительную натуру приводит в негодование то, что воспринимается обывателями как должное.