Избранные письма. 1854-1891 - [137]

При всем моем личном пристрастии к Владимиру Сергеичу и при всем даже почтительном изумлении, в которое повергают меня некоторые из его творений («Теократия»[838], некоторые места из «Критики отвлеченных начал»[839] и «Религиозных основ»[840], например), я сам ужасно недоволен им за последние 3 года. То есть с тех пор, как он вдался в эту ожесточенную и часто действительно недобросовестную полемику против славянофильства. Недоволен самим направлением, недоволен зловредным и ядовитым тоном, несомненной наглостью подтасовок. Не согласен даже с тем, что соединению Церквей[841] так сильно может мешать своеобразное национальное развитие России, как он думает[842]. Если бы он не находил, что самобытность национального духа нашего и утверждение наших от Запада государственных и бытовых особенностей помешает его главной цели — соединению Церквей с подчинением Риму, то и не нападал бы на культурное славянофильство[843] с такою яростью и с таким ослеплением. Но я нахожу, что он в этом-то и ошибается; Россия, проживши век или 1/2 века (а может быть, и меньше) в некотором насыщении своим национализмом и чувствуя все-таки, что и этого как-то недостаточно для достижения апогея ее, легче после этого, чем до этого, может пожелать главенства Папы. Вспоминаю при этом добродушного, но умного пустозвона нашего Шарапова. Он мимоходом в «Русском деле» сказал: «На что самому Папе будет Россия слабая, вялая, ничтожная?» (наверное эпитета не помню). Верно! На что и самому папству Россия, как две капли воды похожая на ту самую либеральную Европу, которая вот уже 100 лет как гонит папство. На сегодня довольно.

26 января. Подумавши, решил отправить Вам всю пачку с письмом Страхова и моими ему 4-мя ответами, из которых послал только последнее. Держите их у себя до случая. Это избавит меня, между прочим, от необходимости повторяться. В первых (неотправленных) моих ему ответах было кое-что такое, что может служить отчасти ответом и на некоторые весьма важные мысли, например, на то место, где я говорил ему об императрице Ирине[844]. Да! Много в Четьи-Минеях[845] Вы найдете святых несравненно более безукоризненных с «нынешней» точки зрения, но они не сделали того для Церкви (и для нас с Вами лично), что сделала эта великая женщина. Св. Олимпиада, ученица и друг Иоанна Златоуста[846], всю жизнь свою посвящала благотворениям и была безукоризненной личной жизни. Но все-таки она сделала для учения церковного меньше, чем эта Ирина, быть может, и честолюбивая, желавшая сама царствовать женщина! (Я говорю, заметьте, все-таки «быть может», ибо если мы про знакомых и близких говорим не без основания: «чужая душа потемки», то как браться 1 000 лет спустя решить, что именно чувствовала и какую борьбу переживала византийская царица, приступая к низложению и ослеплению сына-иконоборца!)

«Дары» — разные, говорится; ну, и «заслуги» — разные. Олимпиада — поучительный пример частной православной жизни. Ирина — пример православной твердости на государственном поприще и при тяжких условиях догматической неурядицы. Благодаря низложению и ослеплению иконоборца царя Константина[847] стал возможен 7-й Вселенский Собор, на котором иконопочитание возведено в догмат. Хороши бы мы были теперь с Вами, мой друг, без икон и без всей той «внешности», в которой до тонкости воплощены и догмат Восточной Церкви, и вся история правоверия от Адама до наших дней!

Вот видите, как же быть-то? Так ли это, что только простые умы и сердца могут осуществить такое великое дело, как соединение Церквей? Я, заметьте, спорю об основной только мысли Вашей (и Страхова тоже), что высшие религиозные плоды даются только тем людям, которые кажутся нам добродетельными, искренними или «простыми» (как Вы выражаетесь); прибавлю, что это слово «простой» имеет в нашем языке такое множество значений, что его употреблять надо весьма осторожно, если хочешь быть ясным; простой — значит: 1— глупый, 2 — щедрый, 3 — откровенный, 4 — доверчивый, 5 — необразованный, 6 — прямой, 7 — наивный, 8 — грубый, 9 — не гордый, 10 — хоть и умный, да не хитрый. Изволь понять это словечко в точности! За это я его не люблю.

Я спорю здесь только против основной мысли — об исключительном призвании простых людей к решению великих религиозных вопросов, а не о том, нужно ли соединение Церквей и возможно ли оно. Надо на этот раз этот, собственно, более частный вопрос по возможности устранить. (Как слишком трудный и сложный для частного письма). Помнить только не мешает, что пока все наше восточное духовенство и все наши известные богословы понимают и признают только один вид подобного соединения: полное отречение католиков от filioque[848], от единоличной непогрешимости Папы и т. д. Правдоподобно ли это? А если так, то мы с Вами, «послушники» Восточной Иерархии, имеем ли мы право даже и в сердце желать иного соединения? Конечно, не имеем, говоря строго. Но я не скрою от Вас моей «немощи»: мне лично папская непогрешимость ужасно нравится! «Старец старцев»! Я, будучи в Риме, не задумался бы у Льва XIII[849] туфлю поцеловать, не только что руку. Ибо руку-то у папы и порядочные протестанты целуют, а либеральная сволочь, конечно, нет. Уж на что Т. И. Филиппов строгий защитник «старого» православия, но и тот говорит всегда: искренне верующий православный не может не сочувствовать католикам во многом и не может не уважать их и вынужден даже нередко из усердия к своей вере завидовать им. Сверх того, что римский католицизм нравится и моим искренне деспотическим вкусам, и моей наклонности к духовному послушанию, и по многим еще другим причинам привлекает мое сердце и ум, сверх этого я еще думаю, что такой оригинальный (для русских) взгляд, как Влад(имира) Соловьева, и при тех ресурсах, которыми его одарила судьба, не может пройти бесследно. Я уверен даже, что не пройдет. «Богобоязненность» и послушание своему духовенству, Вы знаете, у нас слабы, а жажда нового и в особенности жажда ясного и осязательного у нас в обществе неутолима. Разлюбивши простой, утилитарный прогресс, разочаровавшись в нем, грядущие поколения русских людей не накинутся ли толпами на учение Соловьева, не только благодаря его таланту (или, вернее, гению), но и благодаря тому, что самая мысль «идти под Папу»— ясна, практична, осуществима и в то же время очень идеальна и очень крупна.