Избранные новеллы - [48]

Он отправился туда раньше обычного. Был дождливый весенний день, на море слегка штормило. Он взглянул на дом, только когда лодка уже вошла в бухту, и подумал: "Раньше я боялся этого момента, а теперь знаю, что дом стоит на своем месте". Ступив на берег, он сразу увидел, что все рамы выкрашены в молочно-голубой цвет. "Значит, они все-таки решили остаться, это она выбрала краску в тон занавесок", - подумал он с радостью. В этот сумрачный день дом не истекал кровью, он был весел и приветлив.

Когда он вошел в дом, то увидел на столе письмо. Он прочел: "От всего сердца благодарим за многолетнее гостеприимство и за то, что Вы не заявили о нас. Просим прощения за нашу дерзость, мы и сами теперь не поймем, как решились на это. Мы со старухой больше не вернемся. Видите ли, это была наша маленькая тайна".

Он несколько раз перечитывал записку в то лето. Показал ее гостям, которые приплыли к нему на лодке. Один из гостей сказал: "Ты отнял у них радость, разрешив им жить здесь". "Старые люди как дети, для них тайна самое главное", - добавил другой. "Эти трогательные старички были всю свою жизнь порядочными людьми, и теперь им трудно вернуться сюда", - заметил третий.

Больше он никому не показывал письма. Он смотрел на молочно-голубые наличники и думал: "Они должны быть белыми, что за дурацкая затея выкрасить их в голубой цвет! Надо будет как-нибудь перекрасить".

Но вот наступила осень, а он так и не решился этим заняться, хотя купил краску и новую кисть. Боялся, что, закрасив голубое, сотрет все старое, словно его и не было, и тогда старики как бы заберут дом с собой. "Когда-нибудь летом, - думал он, - я не вернусь сюда; будет ли тогда существовать этот дом? Ведь лето придет и без нас. И весь мир, все на свете будет существовать без нас".

Нуммерманы. Перевод В. Беркова

После театра директор Нуммерман и его супруга закусывали, и это был самый приятный момент за весь вечер. Они были постоянными посетителями храма Талии 1, и редкая премьера обходилась без них. Фру Алфхиль Нуммерман считала это делом своей чести, да и кому, спрашивается, поддерживать духовную культуру, переживающую трудную пору в наши материалистические времена, как не тем, у кого хватает на то средств и душевных сил?

1 Талия - муза комедии. - Здесь и далее примечания переводчиков.

Но наибольшее удовольствие супруги получали от легкого ужина после театра, в особенности, пожалуй, Нуммерман. Ведь супруга умела поговорить на разные темы, умела повернуться во время антракта - желательно перед самым подъемом занавеса - и сказать со знанием дела несколько слов о пьесе, об актерской игре. На этот счет у нее были сложившиеся мнения, у нее имелась своя точка зрения. Все это вовсе не так трудно, как может показаться многим - тем бессловесным, которые только глазеют и не знают, что сказать, которые приходят в восторг, как только поднимается занавес, открывая ампирный тронный зал, и опускается под плач и скрежет зубовный. Их много этих не имеющих своих суждений; подавшись вперед, они дышат тебе в затылок, и все им в радость, особенно когда можно посмеяться от души.

Фру Нуммерман была не из их числа. Она почти не плакала и не смеялась в храме искусства - она взирала и судила. А больше всего ей нравились трагедии; когда пьеса была грустная, это как бы надежнее гарантировало ее высокое качество. И как же приятно было, когда все оставалось позади. Многолетний опыт подсказывал ей, что от трагедии аппетит лучше, если к тому же полегче пообедать перед спектаклем.

Нуммерман испустил довольный вздох и отправил в желудок очередной кусок курицы, сопровождаемый глотком легкого бордо, которое без заказа появилось на столе. Он был человеком, имевшим твердые привычки и придерживавшимся определенных марок, он был человеком, знавшим метрдотелей. Но вот поэтического чувства ему не хватало. И уж тут фру Нуммерман мучилась с ним все годы. В беседе он мог упорно возвращаться к книжке Джека Лондона, которую он действительно читал и которая ему, безусловно, нечего и говорить, нравилась. Запомнить название он никак не мог, но зато содержание намертво застряло у него в голове, и у него была ужасная привычка заводить некстати разговор об этой книжке, когда речь шла о тонких литературных произведениях последнего времени. А рассказывалось в книжке этой про собаку, совершенно изумительную собаку.

Да и заставить его ходить в театр все эти годы тоже было нелегко, пока он не увидел, во-первых, что судьбы не миновать, а во-вторых - и это было его тайное открытие, - что не грех высидеть в предвкушении ужина три долгих действия. Каждое падение занавеса приближало час ужина. А ежели еще иногда отвлекаться от этого блаженного предвкушения и уделять немножко внимания актерам, выламывающимся на сцене, то время могло пролететь поразительно быстро. Случалось даже, что желанный миг наступал до того, как он успевал собраться с мыслями. "Отличная пьеса", - рокотал тогда Нуммерман. "Великолепная игра", - говорил он в гардеробе и давал гардеробщице чаевых больше обычного за то, что она заранее выкладывала на стойку пальто супругов. Когда занавес опускался в последний раз, Нуммермана охватывало великое человеколюбие.