Избранные новеллы - [69]

Вот уже несколько минут машина скользила боковой дорожкой сперва вниз по склону холма, потом вверх, пока по широкой просеке мы не выехали на вершину и вдали не завиднелась знакомая мне изгородь. Она вся была увита побегами шиповника и ежевики, и стиль «Дикий Запад», навязанный ему прежним хозяином охотничьего домика, снова его покинул в буйном цветении шиповника, в сонной и замшелой запущенности.

На наш сигнал распахнулись бревенчатые ворота, лесничий и его жена вышли навстречу нам из зеленого полумрака, где под сенью нескольких очень высоких иноземных елей, сооруженный из камня и дерева, стоял дом, меловой белизны, кровавой красноты. Его эркеры, лоджии, веранды и выступающие фронтоны из резного, крытого красным дерева всякий раз вызывали один и тот же вопрос: как стало возможно, чтобы стиль, содержащий в своем названии слово «Jugend» [31], мог так быстро устареть.

Едва мы вылезли из машины, лесничий протянул Хадраху белый конверт, обнаруженный им в почтовом ящике. Я увидел, как напряжение отпустило лицо Хадраха.

— Ну наконец-то, — пробормотал он, обратясь ко мне, взял письмо двумя пальцами за уголок и начал обмахиваться им как веером. При этом он улыбался. Про себя я удивился тому, что он придает так много значения ответу своего соседа Сильверберга.

— Ну наконец-то, — сказал и я, передразнивая его испуганно-счастливый тон, — теперь-то наш почти шестидесятилетний мальчик получит своего бычка.

— А у Сильверберга просто не было другого выхода, я ж тебе объяснял. — И мы направились к дому, причем Хадрах все время что-то говорил, наполовину обращаясь ко мне, наполовину к себе самому. — Существует же в конце концов граница приличий, которую никто не может безнаказанно переступать. А кроме того, — он остановился и круто повернулся ко мне, — а кроме того, Сильверберг прекрасно знает, кто я такой. И спорить со мной я никому не советую. Сопротивление, которое мне оказывает человек, или даже зверь, или вообще житейская ситуация, я воспринимаю как вопрос существования. Я признаю только законы природы и Гражданское уложение, если, конечно, его нельзя обойти. Но в остальных случаях!.. Границы у меня, конечно, есть, я и сам знаю, но горе тому, кто заставит меня почувствовать эти границы.

Мы уселись за тяжелый дубовый стол в нише передней. Фрау Тейс поставила на стол обросшую льдом фаянсовую бутылку можжевеловки и к ней две толстых рюмки. Хадрах сидел молча все время, покуда эта черноволосая приземистая женщина находилась поблизости. Мы выпили по рюмке и еще по одной — и лишь тут Хадрах открыл письмо. Оторвал угол конверта, засунул в дыру указательный палец, я услышал звук разрываемой плотной бумаги и шуршание подкладки внутри конверта. Потом я увидел, как Хадрах извлек на свет содержимое письма. Однако — я тотчас заметил — это был вовсе не листок письма, но что тогда? Весьма пожелтевшая страница была покрыта печатными знаками. Хадрах заглянул в конверт, вырвал из него подкладку и при этом все время покачивал головой. Наконец он начал разглядывать лист, покрытый печатными знаками. Судя по всему, это была страница, вырванная из книги. По краю страницы красным карандашом был отчерчен кусок текста. Хадрах выдернул очки, чтобы еще раз прочесть то, что успел уже пробежать невооруженным глазом, прочесть, изучить, судя по всему, он просто не мог осмыслить этот текст. Наконец он, не сказав ни единого слова, подтолкнул этот лист через всю столешницу ко мне. Молчание Хадраха было ужасно. С судорожным послушанием я тоже ухватился за очки. Для начала прочел название главы: «Охотничье удостоверение и мера ответственности». Затем, под номером 535, вопрос: «Кому надлежит отказывать в выдаче охотничьих удостоверений?» Первый пункт, на который я наткнулся в ответе этого сведущего в законах и в охоте егермейстера, гласил: «Евреям!» Не могу понять, почему это слово именно в этом месте поразило меня как искра в глаз. Кроме случаев известной гражданской трусости в течение всего беззаконного и охотолюбивого времени я себя ни в чем таком уж нехорошем не могу упрекнуть. Вот почему мою совесть в этом пункте можно уподобить кухонному фартуку, от которого нельзя требовать, чтобы он и по окончании рабочего дня оставался безупречно чистым, почему его и принято снимать, прежде чем перейти в гостиную к остальным. И вот он лежал передо мной, этот пожелтевший, подчеркнутый красным карандашом лист бумаги, вырванный из какого-нибудь охотничьего катехизиса той смертоубийственной эпохи. И я прочел его и понял: заниматься благородным ремеслом охоты запрещается некоторым категориям немцев, как-то: недееспособным, взятым под опеку, калекам и идиотам, а также арестантам и политически неблагонадежным. Но этот длинный список людей преступных или лишенных гражданских прав, кому не дозволялось носить охотничье оружие, открывали евреи! Да, на сей раз они возглавляли список. Я невольно засмеялся горьким смехом. Итак, еврей может и был наделен способностью стрелять, он имел даже право встать под пули за свое отечество, этот факт сам автор охотничьего букваря не смог бы отрицать. Но вот стрелять еврей не имел права, а тем паче заниматься охотой. Благородное дело охоты требовало не менее благородной мужественности.