Избранные новеллы - [20]

Непроницаемое лицо Пако при взгляде на святого расплылось в улыбке. О да, нетрудно понять этот пытливый, вечно неудовлетворенный взгляд. Святые, любящие и мечтатели-утописты продолжают каждый на свой лад выдумывать мир, но все они вскоре замечают, по крайней мере лучшие из них — тут Пако сочувственно подмигнул святому, — что на этой земле куда как трудно пристроить небесные видения. Когда образы чистой мечты не вписываются ни в какие рамки, когда действительность предстает буйным незрячим растением, которое терпит и святых, и любящих, и мечтателей как травяную тлю, от этого впору предаться унынию. Но до чего же печален был бы наш мир без уныния, питаемого неосуществимой мечтой! Подтверждение этому Пако видел на собственном примере всякий раз, когда вознамеривался стать разумным и практичным, стремясь лишь к тому, чего требует телесное благополучие. Процесс этот можно было сравнить с желанием при виде юрких рыбок стать одной из них — человек низвергается к ним, но вскоре осознает, что для жизни в водной стихии потребно возникновение одних органов и отмирание других. Тогда уж лучше страдать, страдать унынием как своего рода одышкой, чем внизу задохнуться от него.

Ранее, в средние века, существовало восемь грехов, и восьмым считалось уныние. Роскошно. Потирая колючий подбородок, Пако медленно ходит по келье. Но теологи тогда не знали, как это использовать, подобно тем активным людям, которые не знали, что им делать с тоской. А вот я, рассуждает далее Пако, ступая по тем же плитам, на которых умер падре Хулио, я снова хотел бы стать практичным, проявить благоразумие, я размышляю о возможностях побега и при этом мной владеет тревожно-двойственное чувство. В моей келье, в его смертной комнате — почему, собственно, эта поспешность, дабы вырваться отсюда? Потому лишь, что решетка надпилена, уже двадцать лет как надпилена, потому что этой келье присуще желание избавиться от меня, так ведь? Пако трется плечами о стену — чувство довольства и одновременно блошиные укусы, чего он, впрочем, не осознает, подстрекают его к этому движению. И, выныривая из глубины, он восклицает: «Салют!» Да, в дверь постучали, а к нему снова вернулись монашеские привычки, и келья явно не без благосклонности снова приняла его в свои стены.

Лейтенант Педро водружает на конторку поднос. На подносе — все, что может понадобиться: вино, вода, хлеб, сыр и даже нож! Благодаря своему нежданному появлению нож приобретает магическую силу. Это кухонный нож, прочный и хорошо заостренный. Пако заливается краской, и лейтенант Педро думает, что краснеет он от благодарности, впрочем, он не так уж и не прав. Спасибо за все, а главное — спасибо за нож. Если только лейтенант не унесет его с собой, думает Пако. Ему приходится с усилием отводить глаза, чтобы тот ничего не заметил, — если только он не унесет его с собой, это нас здорово продвинет. Такой нож — и Пако хватает его, чтобы отрезать кусок сыра, — это новая сила в руках. Он поворачивается к лейтенанту, который сидит на койке и неподвижно смотрит прямо перед собой, подперев голову руками. Пако начинает благодарить, бормочет какие-то слова о рыцарственности и о чрезмерном великодушии. Тем временем фигура на койке как бы делает плечами отрицательное движение.

— Нет, нет, падре Консальвес, вы мне лучше вот что скажите: значит, он был ваш друг? Как странно, не правда ли, что вы сидите и едите именно там, где он… Боже мой, да это просто как в кукольном театре. «Одного утащат прочь…»

Пако перебивает его вопросом, где «погребли тело».

Лейтенант бормочет:

— Ну, конечно же, на кладбище, неужели вы так дурно о нас думаете, падре Консальвес?

Пако воздевает руку:

— Не надо говорить «падре», не надо вспоминать старые имена. «Падре» я утопил в вине в тысячах портовых кабаков, запятнал развратом в постелях блудниц — это чтоб вы знали, с кем имеете дело.

— Тем лучше для меня, — прошептал лейтенант Педро. Его чуть выпученные глаза на отечном лице метали искры — от страстности, на какое-то мгновение подумалось Пако, и это вызвало у него гнетущее чувство. Но тут он увидел, как его собеседник хлопнул ладонями себя по лицу и застыл в согбенной позе.

Пако продолжал жевать. Каждый глоток приходилось споласкивать вином, он и сам не мог бы сказать почему, но присутствие этого человека его тяготило.

— Почему вы, собственно, не сядете? — вдруг спросил лейтенант Педро.

— Ах да, — и Пако опустился на соломенный стул. — Смешно, — пробормотал он.

— Что смешно?

— Что тут есть стул, а я не сажусь.

Лейтенант Педро пожал плечами и снова погрузился в свои раздумья.

— Кто может мне поверить, что я отроду не сиживал на этом стуле? — сказал Пако и удивился собственным словам.

Лейтенант Педро рывком поднял лицо:

— То есть как? Вы, значит, мне солгали?

— Почему же?

— Вы и в самом деле священник?

— При чем тут это? — И Пако недоуменно помотал головой. Потом наконец до него дошло. — А-а-а, потому что я никогда не сидел на этом стуле? — Он засмеялся. — Нет, не сидел я по другой причине. В ту пору я тайно готовился в столпники, а потому лишь преклонял колена, либо стоял, либо лежал. Достойное упражнение, доложу я вам, но в целом — не более как блеф. Я был не менее горд своим послухом, чем вы — своей медалью. Человек всегда старается что-нибудь из себя сделать, а при этом…