Избранное - [224]

«В коренной крестьянской России начиналась моя жизнь. Эта Россия была настоящей моей родиной. Я слушал крестьянские песни, смотрел, как пекут хлебы в русской печи, запомнил деревенские, крытые соломой избы, баб и мужиков. Уже давно нет, не существует этой милой моему детскому сердцу России. Я не видел города, не знал городских бойких людей. Но не в те ли далекие времена закладывались в моей душе чувства, сохранившиеся по сей день. Я и теперь радуюсь простому русскому человеку, в котором сохранились коренные русские черты».

И еще две фразы оттуда же:

«Это был тот мир, в котором я жил и родился, это была Россия, которую знал Пушкин, знал Толстой… Быть может, не все было счастливо и благополучно в старой русской деревне, но как хороши были крестьянские праздники, крестьянская ладная работа, священное отношение к насущному хлебу, к земле».

Эти искренние сыновние слова — всего только крупица той дани восхищения и преданности русской земле и русским людям, какую отдал своему народу этот подлинный «почвенник». Любовь его была не слепой. Деликатные слова о том, что не все было счастливо и благополучно в старой русской деревне, таят за собой глубокое знание всех ее язв и бед. Соколов-Микитов поведал в своих книгах много горького о деревенском укладе, искалеченных мужицких судьбах, темноте и жесткости, тяжкой бабьей доле, разыгравшихся в смутные годы злых страстях, самогонном разливе — о всех неприглядных сторонах деревенской жизни, известных «изнутри» ему — соседу и другу этих часто непутевых, удалых и безрассудных, но одновременно таких близких и понятных писателю деревенских жителей. В описаниях Соколова-Микитова нет гневных обличительных слов, негодования или, тем более, презрения: порочность и нескладицу мужичьей жизни породили притеснения и неграмотность, униженное состояние всего крестьянского сословия, его беспомощность перед сильными, и в ответе те, кто держал деревню в темноте, заставлял мужика смиренно кланяться и ломать шапку.

Крепко не жаловал Иван Сергеевич утеснителей деревни. Насмотревшись на опустившихся обедневших помещиков и развращенное сельское духовенство, на грубые земские власти, он сказал о них недоброе, но правдивое слово. Да и всякое начальство у него не в почете: было в этом сыне русской земли что-то бунтарское, бакунинское, настороженное отношение ко всякой иерархии, к тем, кто с авторитетом, в силе и у власти. Мил ему и понятен был простой русский человек, тот обутый в лапти старинный мужик, которого замечательные душевные свойства он с колыбели научился распознавать и сквозь коросту поврежденных нравов и полюбил навсегда… Полюбил вместе со всей деревенской обстановкой, сельским окоемом; они сделались тем снившимся моряку на далеких меридианах заветным краем, средоточием земной красоты, тепла и уюта жизни, к какому всегда тянуло и без наездов куда непереносимым бы сделался город.

Последние десять — пятнадцать лет усилились недуги и главным образом болезнь глаз: Иван Сергеевич неотвратимо слепнул. Писатель поневоле жил все более и более отгороженным от непосредственного общения с лесом и речкой, все меньше доводилось покидать город, а в Карачарове — бродить по окрестностям. И потому он продолжал видеть любимые свои рощи и величавые боры, тихие озерки и лесные болотистые чащобы такими, какими они узнались в начале века: малолюдными, нетронутыми, хранящими древнюю тишину, населенными зверем и птицей. Человек проницательный и трезвый, он не строил себе иллюзий. Знал, что сведены или разрежены опустевшие лесные урочища, загрязнены прежде незамутненные реки, нет более нерушимой деревенской тишины, смятой властно вторгнувшейся в жизнь села индустриализацией пролегли вдоль и поперек милых ему пажитей просеки, канавы, протянулись провода… Но отделялся в его сознании современный облик деревенского окоема от свято сбереженного воспоминания. Ум постигал, рассудок понимал неизбежность и пользу наступивших с техническим веком перемен, но сердце на них не откликалось. Так же точно, как на новый обиход деревни с электричеством, машинами, городской одеждой и антеннами на шиферных крышах. Оно хранило ласковую нетленную память о топке русской печи, теплом запахе высушенных в овине снопов, цветастых сарафанах, о позвякивают кос в росистом лугу, крытых соломой избах и их хозяевах, доверчиво и радушно отворяющих дверь перед прохожим человеком…

И как раз эта сердечная верность Соколова-Микитова старой русской деревне и определила характер моего с ним общения, протянула нити схожих симпатий и интересов, какие сблизили маститого, признанного писателя с начинающим собратом, младшим своим современником, заставшим, правда, дореволюционную Россию и усадебную жизнь, каким всецело принадлежал Иван Сергеевич.

Энциклопедическая, исчерпывающая его осведомленность во всем, что относилось к старой деревне и русской охоте, оставляла мало места для новых сведений, и все же он всегда не только внимательно слушал мои рассказы, но и расспрашивал, ценя, видимо, всякую подробность, какую мог бы сопоставить со своим опытом. Интерес Ивана Сергеевича к моим рассказам усиливался тем, что мы были почти земляками, близкими соседями: его Смоленщина граничила с моим тверским краем, известным ему не понаслышке. В наши пределы его не раз приводили охотничьи тропы.