Избранное - [117]

Из собирательного образа дворни, прежде для меня безликого, стали проступать отдельные лица, привязавшие к себе, приоткрывшие завесу, что отгораживала усадебного мальчика от деревенской жизни.

Особенно я подружился с пожилым столяром Галкиным, прозванным Галкой. У него была густая всклокоченная борода с проседью, доброе отечное лицо пьяницы, а на волосатых руках с засученными выше локтя рукавами золотились опилки. Теплый и чуть грустный запах мертвого дерева, свойственный сухим доскам, всегда шел от него. Я подолгу глядел, как он, стоя за верстаком, строгает или долбит, сосредоточенно размечает и рейсмусит заготовленные гладкие, один в один, бруски и дощечки.

Пользуясь своей свободой, я заказывал любимые блюда. Просил накрыть то в цветнике, то на галерейке кухонного флигеля, — где вздумается. И как-то настоял, чтобы со мной пообедал мой друг Галка. Тот не сразу поддался уговорам, но наконец сел за детский столик с табуретками, должно быть изготовленными его руками. Отведав сливочного мороженого, он крякнул, отер усы фартуком и одобрительно сказал:

— Я теперь знаю, для чего господа поваров держат!

* * *

…Удивительно, какие мелочи доносит память спустя полвека, не растеряв ни единой крупинки! Катя на грузовичке мимо крытых дранкой изб растянувшейся вдоль шоссе деревни, я вдруг увидел под свесом сарая висевший на деревянном гвоздике бороновальный хомут с соломой, торчащей из прорванной холстины, и обтертыми, когда-то крашенными клещами… И боже! Что только и кого только не напомнил он мне, какие только образы не всплыли со щемящей отчетливостью…

…Хомуты для пашни и другую сбрую ладил и чинил угрюмый конюх Алексей, век прослуживший в солдатах и только под старость вернувшийся в деревню. Кавалерист, он презирал все, что не относилось к лошадям и езде. Сидя на низком чурбачке в отгороженном закутке конюшни, он ловко и красиво сшивал сыромятным ремешком шлеи и уздечки, чинил седла, напевая под нос лихие солдатские песни. Мне, подолгу простаивавшему возле него, он иногда говорил: «Не запоминай и — боже упаси! — не повтори где… Попадет! А из песни слова не выкинешь…» И посмеивался в усы. Словечки были и впрямь соленые, не для детских ушей.

Мать и гувернантка, приехавшие спустя месяц, обнаружили, что я разучился сидеть за столом, употребляю бог знает какие выражения и сделался похож на своих сверстников, детей дворни. Были, разумеется, приняты меры для восстановления утраченной благовоспитанности и прекращения пагубных знакомств.

Но время неуклонно ломало воздвигаемые ограничения — в деревне куда быстрее, чем в Петербурге. Я все расширял рубежи своих походов, из сделавшегося тесным парка уходил в лес и плавал где угодно, лишь бы не в купальне. У меня завелась дружба с сынишкой телятницы Анисьи, тихим, задумчивым Васей. Он приучил меня молча сидеть над речкой и слушать лес в вечерний час. И до странности болезненно для деревенского мальчика Вася переживал брань, ссоры, грубое обращение с лошадьми. В ночном, куда я тайком сбегал к стерегущим лошадей детям, он уходил от костра, вокруг которого возились и состязались в озорстве и удали остальные пареньки. Вася бродил по уснувшим лесным опушкам или садился на пень и глядел на еле мерцающие в светлом небе звезды.

А потом мальчик вдруг исчез. Я узнал, что его сманили еще водившиеся в те годы на Руси бродячие сборщики милостыни, посылаемые на этот промысел монастырями поплоше. Иногда это были прикрывавшиеся подвешенной на цепочке кружкой и складнями нищие, обращавшие подаяния на собственную потребу. В домотканых армяках, порой в рясах и монашеских скуфьях, обутые в лапти, они кочевали меж деревень, обходя губернию за губернией, запыленные и обросшие, используя исконную жальливость русских крестьян, всегда готовых уделить от скудных своих достатков «несчастненьким». И, конечно же, сгинул Вася бесследно, тем более что ступил он на древнюю стезю калики перехожего в канун грозных перемен, покончивших с богомольями и нищенским промыслом.

* * *

В одиннадцать лет отец подарил мне первое ружье. Я с ним исчезал из дому на целые дни: рощи и поля, боры и душистые луга сделались моими. Мой охотничий наставник — незабвенный егерь Никита — знал лишь одну страсть: охоту и был слит с лесом, легашами и гончими, глухариной песнью и багряными звуками рога… Ах, боже! Оглашая ими облетевшие мелоча в ранние осенние сумерки, Никита делал дело своей жизни: то был лесной человек, исполняющий свое назначение. Невзрачный, косматый и безбородый, с лицом скопца, темный мужичонка Никита в этот миг превращался в лесного бога, был прекрасен и одухотворен, как сама Природа… Поднятая голова в замызганном картузе и нескладная лапа, зажавшая высоко над головой медь рога, выделялись на фоне заката эпическим охотничьим видением…

К концу лета я успевал отбиться от рук и огрубеть окончательно. В стеснительный петербургский обиход врастал трудно. Сердце мое целиком принадлежало оставленным в деревне друзьям; русская природа прочно владела моим воображением. Чем старше я становился, тем более тяготился городом, и зимними месяцами мерещились мне милые давыдовские приволья.