Избранное в двух томах. Том первый - [34]

— Как чувствуешь себя, Кожеке?

Почтительное обращение требовательного командира польстило Кожеку и чрезвычайно изумило его. Он застыл с занесенной за плечо лопатой, но тут же опомнился и ответил:

— Грех жаловаться, товарищ капитан.

— Здорово ты нас напугал, когда отстал от поезда. Правда, потом нашелся. Теперь попробуй нагнать страх на немцев.

Мурат обошел с Ержаном почти весь взвод. Бодрое настроение не покидало капитана: он весело подтрунивал над бойцами, перебрасываясь с ними шутками. Одних похлопывал по плечу, другим выговаривал. Ержан коротко и ясно отвечал на все его вопросы. Настроение командира, особенно в напряженные дни, легко передается людям.

Наконец Мурат сказал Ержану:

— Хорошо поработали. Окопы надежные. Теперь собери всю роту. Побеседуем немного перед боем.

Мурат умел говорить и знал это. Он чаще других командиров выступал перед бойцами. Порой он был не прочь щегольнуть своей речью, которая текла легко, плавно, напоминая поток, играющий под солнцем. Но это не был внешний блеск. Мурат не терпел пустых слов. Ержан часто его слышал, понимал, что Мурат долго вынашивал в себе каждое свое выступление перед бойцами, обдумывал и взвешивал каждое слово, которое произнесет. И вместе с тем он знал тайну интонаций, пауз и жестов, знал эффект точно найденного слова, которое у опытного и умелого оратора всегда звучит так, словно родилось только здесь, в присутствии слушателей. Этими секретами живого, нескованного слова Мурат пользовался охотно.

Сейчас, выступая перед ротой, комбат начал с шутки. Он хотел, чтобы люди, уставшие после работы, забыли об усталости, и это ему удалось. В глазах людей появилась решительность, они ждали главного в его речи, были готовы к этому главному и жаждали его услышать.

— Время подготовки прошло, теперь начинается бой! — сказал Мурат, и его кулак рассек воздух. — Начинается настоящая, трудная и трудовая война. Я не оговорился. Война — это повседневный героический труд, требующий всех сил от человека, сил и крови. Были в свое время такие, которые думали шапками закидать врага. Что-то о них больше не слышно. Может, нам придется лбом таранить броню гитлеровской армии. Оглянитесь по сторонам! — Мурат возвысил голос. — Позади, на расстоянии, которое может пролететь палка, брошенная рукой, стоит Москва. Впереди, все сжигая огнем и давя танками, движется враг. Что говорит нам Родина?

Мурат крикнул:

— Она говорит: «Грудью заслоните Москву, бейтесь до последней капли крови! Отступать некуда, эта схватка насмерть».

Ержан не мог унять дрожи. Наконец-то свалилась тяжесть, сгибавшая его плечи, тяжесть, которую он проклинал, но сам не мог сбросить. Его охватил боевой дух, он чувствовал, что способен на любой риск, на любой подвиг. В нем проснулся драчливый мальчуган. И это состояние было так чудесно, так окрыляло, что теперь он страдал от невозможности сейчас же кинуться на врага.

 

Вечером у Ержана выдалось свободное время. И как только он был предоставлен самому себе, страшно захотелось увидеть Раушан. С той минуты, когда она стояла, вытянувшись перед Муратом, и ее рука, поднятая к козырьку, немного дрожала, и потом, когда она побежала в санчасть в своих неуклюжих, непомерно больших сапогах, с той минуты Ержан словно прожил новую жизнь. Он так много перечувствовал за эти часы. Все перевернулось в его сознании. Он сам не мог понять, что с ним происходит. Что-то новое созрело в нем, и он должен был это высказать. Уже близка ночь. Все может случиться в эту ночь на передовой, он может погибнуть, унося с собой то новое, что совершилось в нем, и Раушан никогда не узнает об этом. Он сказал Зеленину, виновато пряча глаза и путаясь в словах:

— Я... отлучусь на полчасика... э-э... схожу в штаб. Ты посиди здесь.

Опасения не найти Раушан, мучившие Ержана по дороге, оправдались. В санвзводе Раушан не было. Санитары рыли окоп в ложбине, поросшей молодыми деревцами. Коростылев дружески кивнул Ержану. Кажется, он не заметил ни порывистых движений Ержана, ни его блуждающих глаз, и ему не показалось странным, что Ержан неизвестно зачем ищет девушку в темноте, которая уже сгущалась над окопами.

Ержан скользнул взглядом по клади, сваленной на телегу. Санитарной сумки Раушан здесь не было. Он прислонился к телеге и стал наблюдать, как сильно и хватко работает лопатой Коростылев.

Подошла Кулянда.

— Просто так зашли? — нерешительно переминаясь, спросила она.

— Просто так.

Помолчав, Кулянда сказала:

— Раушан пошла в санроту.

Его подмывало спросить, когда она вернется, но он стоял и молчал.

Коростылев воткнул лопату в землю, отряхнулся и подошел к Ержану.

— А ну, поздороваемся, — и он широкой, как лопата, ладонью сжал пальцы Ержана.

— Как живем-можем, старина?

Разговор сразу принял шутливый оборот. Ержан старался казаться веселым, но это у него не получалось.

— Живем-можем, дай тебе боже, — ответил он русской прибауткой. — Вот перекурим и станем землю рыть, как сурки. Мы военные люди, старина.

Вкусно посасывая, Коростылев тянул самокрутку в палец толщиной. Огонек, вспыхивая, освещал крылья его маленького носа,

— Балагуришь, мальчик? — спросил он. — А на душе, вижу, кошки скребут. Муторно?