Избранное в двух томах. Том первый - [2]

— Тебе, дядя Ваня, — усмехнулся Добрушин, — я вот что скажу. Ты у нас всю жизнь за юбку жены держался, а тут война — теперь поколесишь по свету. И на людей посмотришь, и себя покажешь.

Раздался дружный хохот. Но смеялись недолго, вскоре опять наступило молчание: каждый думал о своем. В напряженные минуты жизни самые глубокие переживания человека оседают где-то в тайниках души, а на поверхность, как пена, всплывает всякая мелочь. Так было и сейчас: думали о тех, кого покинули, и о том, что предстоит впереди, — а говорили о пустяках, шутили и острословили.

Картбай, широкоплечий, крепкотелый боец с редкими торчащими усами, подвел черту:

— С весельем и шуткой поехали на войну, пусть так же весело вернемся обратно.

Бойцы затянули песню. Охрипшие голоса звучали грубовато и неслитно, но в этом ли было дело? То, что у каждого лежало на душе и не шло на язык, вылилось в песне. Пели, стоя в дверях вагона и глядя на бегущую под колесами землю, по которой ходили их деды и прадеды. Песня звучала широко и сердечно. Ержан присоединился к хору.

Потом стали расходиться по своим местам. Развязывали походные мешки, вынимали гостинцы, домашнюю снедь, которую близкие положили им в дорогу.

Ержан все еще стоял у перекладины, смотрел на горы, от которых никак не мог убежать поезд. Подошел боец Какибай, сухощавый и рослый парень с тонким лицом. Пел он мягко и красиво, с большой задушевностью. До армии Какибай работал трактористом.

— Красота какая! Вон, видите? — сказал он Ержану, показывая рукой на вершины Талгара.

— Ага.

— Я ведь работал в Талгаре, в МТС. Пик Талгара — самый высокий. А вон тот остроконечный пик видите? Когда мы были в городе, он будто задавался перед Талгаром: я, дескать, самый высокий! А сейчас, глядите, только отъехали, а пик Талгара, оказывается, выше всех.

И правда: из-за остроконечного пика, хвастливо вздернувшегося к небу, постепенно и тяжело вставали три массивных горба Талгара. Остроконечный пик, словно приподнимаясь на носочках, изо всех сил тянул к небу свою шею, а Талгар величаво поднимал над землею свой тяжелый корпус.

Ержан рассмеялся:

— А ведь и правда!

Какибай взволнованно провел ладонями по груди. Что-то мучило его.

Он проговорил еле слышно:

— Вот ведь как оно, товарищ командир. Увидел эти пики, и вспомнилось...

— Что вспомнилось?

— На войну едем, товарищ командир, ну, и перебираешь прошлое. — Голос Какибая звучал неуверенно, и дыхание у него было прерывистое. Ержан чувствовал, что боец хочет в чем-то открыться ему. Не решаясь смотреть Какибаю в лицо, он слушал, опершись на перекладину.

А тот рассказывал:

— Детство у меня было сиротское, порядком хлебнул горя. Вы, надо думать, в родительской ласке росли, товарищ командир... А у меня — не то. И не голод, и не холод страшны. К этому привыкаешь. Самое страшное — чувствовать, что ты унижен среди других детей. Обездолен. Душа ребенка — она самолюбивая. Да что об этом говорить! Вот когда я попал в детдом — почувствовал себя человеком. Но я был переросток, ушел из шестого класса и стал трактористом. С этого времени и пошла моя жизнь в гору: видно, неплохо работал — сразу же выдвинули. Был ударником. Избрали членом бюро райкома. А там поднялся я до бригадира трактористов. В позапрошлом году даже в Москву на сельскохозяйственную выставку посылали. Без всякого бахвальства скажу — не сыщешь в районе человека, который крепче меня держал бы руль трактора. Красноречием не отличался, но и тому научили. На каждом собрании место мое в президиуме. А если опоздаю — прямым ходом к столу, на свободный стул. Как говорится — «кого бог возлюбил, тому во всем удача».

— Что-то не пойму, на что ты жалуешься, — сказал Ержан. — Выходит, недоволен тем, что работал хорошо и авторитет себе заработал?

— Нет, так оно не выходит, товарищ командир. Не то плохо, что честно работал, а то, что думал: «Нет во всей области другого такого орла, как тракторист Какибай!» И только летом раскрылись мои глаза. — Какибай неловко и натянуто рассмеялся. — Весеннюю вспашку выполнил на два дня позднее срока. До этого я слышал, что некоторые бригадиры перегнали меня. Стыдно мне было, понимаете — честь задели. Да что поделаешь! Прибыл в район на предмет надлежащей взбучки и... оказался в числе передовиков. Думал я, думал и, наконец, решил, что тут какая-то путаница. Пошел к директору и откровенно говорю, что на этот раз ударник я липовый. Ждал, что он рассердится, а он смотрит на меня и говорит: «Один год ничего не значит, оставайся на том месте, к которому привык». — «Что вы, — говорю, — сильно нехорошо». А он: «Ты в районе один из тех, которыми мы козыряем. Позориться тебе не след. Если ты хочешь понять меня правильно, то это политика». Хотел я крикнуть: «Такую вашу политику знаете куда?»... Но...

И Какибай безнадежно махнул рукой.

— Ну, а что дальше? — нетерпеливо спросил Ержан.

— Смолчал. Вот что дальше. Смолчал и остался в числе передовиков. Но прежнего духа во мне теперь не было. Нет, товарищ командир, я стал замечать все, что творилось вокруг меня. Как говорится, слепой за что ухватился, за то и держится. Вот так и слепые мои руководители держались за меня до той поры, пока я не сдал и другие меня не обошли, — медленно, да уверенно. Вот так я и прозрел.