– В моих списках, – сказал хирург, – есть некто Мерзляков. Ему год назад конвоиры позвоночник сломали. Я бы хотел его отправить. Он недавно переведен в нервное отделение. Документы на отправку – вот, заготовлены.
Председатель комиссии повернулся в сторону невропатолога.
– Приведите Мерзлякова, – сказал Пётр Иванович. Полусогнутого Мерзлякова привели. Председатель бегло взглянул на него.
– Экая горилла, – сказал он. – Да, конечно, держать таких нечего. – И, взяв перо, он потянулся к спискам.
– Я своей подписи не даю, – сказал Пётр Иванович громким и ясным голосом. – Это симулянт, и завтра я буду иметь честь показать его и вам и хирургу.
– Ну, тогда оставим, – равнодушно сказал председатель, положив перо. – И вообще, давайте кончать, уже поздно.
– Он симулянт, Серёжа, – сказал Пётр Иванович, беря под руку хирурга, когда они выходили из палаты.
Хирург высвободил руку.
– Может быть, – сказал он, брезгливо морщась. – Дай вам бог успеха в разоблачении. Получите массу удовольствия.
На следующий день Пётр Иванович на совещании у начальника больницы доложил о Мерзлякове подробно.
– Я думаю, – сказал он в заключение, – что разоблачение Мерзлякова мы проведем в два приема. Первым будет рауш-наркоз, о котором вы позабыли, Сергей Фёдорович, – сказал он с торжеством, поворачиваясь в сторону хирурга. – Это надо было сделать сразу. А уж если и рауш ничего не даст, тогда… – Пётр Иванович развел руками, – тогда шоковая терапия. Это занятная вещь, уверяю вас.
– Не слишком ли? – сказала Александра Сергеевна, заведующая самым большим отделением больницы – туберкулезным, полная, грузная женщина, недавно приехавшая с материка.
– Ну, – сказал начальник больницы, – такую сволочь… – Он мало стеснялся в присутствии дам.
– Посмотрим по результатам рауша, – сказал Пётр Иванович примирительно.
Рауш-наркоз – это оглушающий эфирный наркоз кратковременного действия. Больной засыпает на пятнадцать – двадцать минут, и за это время хирург должен успеть вправить вывих, ампутировать палец или вскрыть какой-нибудь болезненный нарыв.
Начальство, наряженное в белые халаты, окружило операционный стол в перевязочной, куда положили послушного полусогнутого Мерзлякова. Санитары взялись за холщовые ленты, которыми обычно привязывают больных к операционному столу.
– Не надо, не надо! – закричал Пётр Иванович, подбегая. – Вот лент-то и не надо.
Лицо Мерзлякова вывернули вверх. Хирург наложил на него наркозную маску и взял в руку бутылочку с эфиром.
– Начинайте, Серёжа!
Эфир закапал.
– Глубже, глубже дыши, Мерзляков! Считай вслух!
– Двадцать шесть, двадцать семь, – ленивым голосом считал Мерзляков, и, внезапно оборвав счет, он заговорил что-то, не сразу понятное, отрывочное, пересыпанное матерной бранью.
Пётр Иванович держал в своей руке левую руку Мерзлякова. Через несколько минут рука ослабла. Пётр Иванович выпустил ее. Рука мягко и мертво упала на краю стола. Пётр Иванович медленно и торжественно разогнул тело Мерзлякова. Все ахнули.
– Вот теперь привяжите его, – сказал Пётр Иванович санитарам.
Мерзляков открыл глаза и увидел волосатый кулак начальника больницы.
– Ну что, гадина, – хрипел начальник. – Под суд теперь пойдешь.
– Молодец, Пётр Иванович, молодец! – твердил председатель комиссии, хлопая невропатолога по плечу. – А ведь я вчера совсем собрался этой горилле вольную выдать!
– Развяжите его! – командовал Пётр Иванович. – Слезай со стола!
Мерзляков еще не очнулся окончательно. В висках стучало, во рту был тошный, сладкий вкус эфира. Мерзляков еще и сейчас не понимал – сон это или явь, и, может быть, такие сны видел он не один раз и раньше.
– А ну вас всех к матери! – неожиданно крикнул он и согнулся, как раньше.
Широкоплечий, костлявый, почти касаясь своими длинными, толстыми пальцами пола, с мутным взглядом и взъерошенными волосами, действительно похожий на гориллу. Мерзляков вышел из перевязочной. Петру Ивановичу доложили, что больной Мерзляков лежит на койке в своей обычной позе. Врач велел привести его в свой кабинет.
– Ты разоблачен, Мерзляков, – сказал невропатолог. – Но я просил начальника. Тебя не отдадут под суд, не пошлют на штрафной прииск, тебя просто выпишут из больницы, и ты вернешься на свой прииск, на старую работу. Ты, брат, герой. Целый год морочил нам голову.
– Ничего я не знаю, – сказала горилла, не поднимая глаз.
– Как не знаешь? Ведь тебя только что разогнули!
– Никто меня не разгибал.
– Ну, милый мой, – сказал невропатолог. – Это уже вовсе лишнее. Я с тобой хотел по-хорошему. А так – гляди, сам будешь проситься на выписку через неделю.
– Ну что там еще будет через неделю, – тихо сказал Мерзляков. Как ему было объяснить врачу, что даже лишняя неделя, лишний день, лишний час, прожитый не на прииске, это и есть его, мерзляковское, счастье. Если врач не понимает этого сам, как объяснить ему? Мерзляков молчал и глядел в пол.
Мерзлякова увели, а Пётр Иванович пошел к начальнику больницы.
– Так можно завтра, а не через неделю, – сказал начальник, выслушав предложение Петра Ивановича.
– Я обещал ему неделю, – сказал Пётр Иванович, – не обеднеет же больница.
– Ну, ладно, – сказал начальник. – Пусть через неделю. Только меня позовите. А привязывать будете?
