– Почему ты не хочешь ехать?
– Я болен. Мне надо в больницу.
– В больнице тебе нечего делать. Завтра будем отправлять на дорожные работы. Будешь метлы вязать?
– Не хочу на дорожные. Не хочу метлы вязать.
День проходил за днем, этап за этапом. Ни о фельдшере, ни об Андрее Михайловиче не было ни слуху ни духу.
К концу недели мне удалось попасть на медосмотр в амбулаторию метров за сто от малой зоны. Новая записка к Андрею Михайловичу была зажата у меня в кулаке. Статистик санчасти взял ее у меня и обещал передать Андрею Михайловичу на другое утро.
Во время осмотра я спросил у начальника санчасти об Андрее Михайловиче.
– Да, есть такой врач из заключенных. Вам незачем его видеть.
– Я его знаю лично.
– Мало ли кто знает его лично.
Фельдшер, который взял у меня записку в малой зоне, стоял тут же. Я негромко спросил его:
– Где записка?
– Никакой записки я в глаза не видел…
Если до послезавтрашнего дня я ничего нового об Андрее Михайловиче не узнаю – я еду… На дорожные работы, в сельхоз, на прииск, к чертовой матери…
Вечером следующего дня, уже после поверки, меня вызвали к зубному врачу. Я пошел, думая, что это какая-то ошибка, но в коридоре увидел знакомый черный полушубок Андрея Михайловича. Мы обнялись.
Еще через сутки меня вызвали – четырех больных из лагеря повели, повезли в больницу. Двое лежали, обнявшись, на санях-розвальнях, двое шли за санями. Андрей Михайлович не успел меня предупредить о диагнозе – я не знал, чем я болен. Мои болезни – дистрофия, пеллагра, цинга – еще не подросли до необходимости в госпитализации лагерной. Я знал, что ложусь в хирургическое отделение. Андрей Михайлович работал там, но какое хирургическое заболевание мог я предъявить – грыжи у меня не было. Остеомиелит четырех пальцев ноги после отморожения – это мучительно, но вовсе не достаточно для госпитализации. Я был уверен, что Андрей Михайлович сумеет меня предупредить, встретит где-нибудь.
Лошади подъехали к больнице, санитары втащили лежачих, а мы – я и новый товарищ мой – разделись на лавочке и стали мыться. На каждого давался таз теплой воды.
В ванную вошел пожилой врач в белом халате и, смотря поверх очков, оглядел нас обоих.
– Ты с чем? – спросил он, тронув пальцем плечо моего товарища.
Тот повернулся и выразительно показал на огромную паховую грыжу.
Я ждал того же вопроса, решив пожаловаться на боли в животе.
Но пожилой врач равнодушно взглянул на меня и вышел.
– Кто это? – спросил я.
– Николай Иванович, главный хирург здешний. Заведующий отделением.
Санитар выдал нам белье.
– Куда тебя? – это относилось ко мне.
– А черт его знает! – у меня отлегло от сердца, и я уже не боялся.
– Ну, чем ты болен в натуре, скажи?
– Живот у меня болит.
– Аппендицит, наверно, – сказал бывалый санитар.
Андрея Михайловича я увидел только на другой день. Главный хирург был им предупрежден о моей госпитализации с под острым аппендицитом. Вечером того же дня Андрей Михайлович рассказал мне свою невеселую историю.
Он заболел туберкулезом. Рентгеновские снимки и лабораторные анализы были угрожающими. Районная больница ходатайствовала о вывозе заключенного Андрея Михайловича на материк для лечения. Андрей Михайлович был уже на пароходе, когда кто-то донес начальнику санотдела Черпакову, что болезнь Андрея Михайловича – ложная, мнимая, «туфта», по-лагерному.
А может быть, и не доносил никто – майор Черпаков был достойным сыном своего века подозрений, недоверия и бдительности.
Майор разгневался, распорядился снять Андрея Михайловича с парохода и заслать его в самую глушь – далеко от того управления, где мы повстречались. И Андрей Михайлович уже сделал тысячекилометровое путешествие по морозу. Но в дальнем управлении выяснилось, что там нет ни одного врача, который мог бы накладывать искусственный пневмоторакс. Вдувания уже делали Андрею Михайловичу несколько раз, но лихой майор объявил пневмоторакс обманом и жульничеством.
Андрею Михайловичу становилось все хуже и хуже, и он был чуть жив, пока удалось добиться у Черпакова разрешения на отправку Андрея Михайловича в Западное управление – ближайшее, где врачи умели накладывать пневмоторакс.
Теперь Андрею Михайловичу было получше, несколько вдуваний были проведены удачно, и Андрей Михайлович стал работать ординатором хирургического отделения.
После того как я немного окреп, я работал у Андрея Михайловича санитаром. По его рекомендации и настоянию я уехал учиться на курсы фельдшеров, окончил эти курсы, работал фельдшером и вернулся на материк. Андрей Михайлович и есть тот человек, которому я обязан жизнью. Сам он давно умер – туберкулез и майор Черпаков сделали свое дело.
В больнице, где мы работали вместе, мы жили дружно. Срок у нас кончался в один и тот же год, и это как бы связывало наши судьбы, сближало.
Однажды, когда вечерняя уборка закончилась, санитары сели в углу играть в домино и застучали костяшками.
– Дурацкая игра, – сказал Андрей Михайлович, показывая глазами на санитаров и морщась от стука костяшек.
– В домино я играл один раз в жизни, – сказал я. – С вами, по вашему приглашению. Я даже выиграл.
– Немудрено выиграть, – сказал Андрей Михайлович. – Я тоже впервые тогда взял домино в руки. Хотел вам приятное сделать.
