Таков был преподаватель глазных болезней. После окончания курсов мне пришлось проработать несколько недель – первых моих фельдшерских недель – именно у Лоскутова. Первый вечер закончился в процедурной. Привели больного с загортанным абсцессом.
– Что это такое? – спросил меня Лоскутов.
– Загортанный абсцесс.
– А лечение?
– Выпустить гной, следя, чтобы больной не захлебнулся жидкостью.
– Положите инструменты кипятить.
Я положил в стерилизатор инструменты, вскипятил, вызвал Лоскутова:
– Готово.
– Ведите больного.
Больной сел на табуретку, с открытым ртом. Лампочка освещала ему гортань.
– Мойте руки, Фёдор Ефимович.
– Нет, это вы мойте, – сказал Лоскутов. – Вы и будете делать эту операцию.
Холодный пот пробежал у меня по спине. Но я знал, хорошо знал, что, пока своими руками не сделаешь чего-либо, ты не можешь сказать, что умеешь это делать. Нетрудное вдруг оказывается непосильным, сложное – невероятно простым.
Я вымыл руки и решительно подошел к больному. Широко раскрытые глаза больного укоризненно и испуганно глядели на меня.
Я примерился, проткнул созревший абсцесс тупым концом ножа.
– Голову! Голову! – закричал Фёдор Ефимович.
Я успел нагнуть голову больного вперед, и он выхаркнул гной прямо на полы моего халата.
– Ну, вот и все. А халат смените.
На следующий день Лоскутов откомандировал меня в «полустационар» больницы, где жили инвалиды, поручив мне перемерить у всех артериальное давление. Захватив аппарат Рива-Роччи, я перемерил у всех шестидесяти и записал на бумагу. Это были гипертоники. Я измерял давление там целую неделю, по десять раз у каждого, и только потом Лоскутов показал мне карточки этих больных.
Я радовался, что произвожу эти измерения в одиночестве. Много лет позже я сообразил, что это было рассчитанным приемом – дать мне освоиться спокойно; иначе надо было вести себя в первом случае, где требовалась срочность решения, смелая рука.
Всякий день открывалось что-то новое и в то же время явно знакомое – из лекционного материала.
Симулянтов и аггравантов Фёдор Ефимович не разоблачал.
– Им только кажется, – говорил грустно Лоскутов, – что они агграванты и симулянты. Они больны гораздо серьезней, чем думают сами. Симуляция и аггравация на фоне алиментарной дистрофии и духовного маразма лагерной жизни – явление неописанное, неописанное…
Александр Александрович Малинский, читавший курс внутренних болезней, был вымытый, раскормленный сангвиник, чисто выбритый, седой, начинающий полнеть весельчак. Губы у него были темно-розовые, сердечком. Да аристократические родинки на длинных ножках дрожали на его багровой спине – таким он представал иногда курсантам в больничной бане, в парильне. Спал он – единственный из колымских врачей, да, мне кажется, единственный из всех колымчан – в сшитой на заказ мужской длинной рубахе до щиколоток. Это было обнаружено во время пожара в его отделении. Пожар удалось сразу потушить, и о нем быстро забыли, но о нижней ночной рубахе доктора Малинского больница толковала много месяцев.
Бывший лектор курсов усовершенствования врачей в Москве, он с трудом приспособлялся к уровню курсантских знаний.
Холодок отчуждения был постоянно между лектором и слушателями. Александр Александрович хотел бы порвать эту завесу, но не знал, как это сделать. Он сочинил несколько пошловатых анекдотов – это не сделало предмет его занятий более доступным.
Наглядность? Но даже в лекциях по анатомии мы обходились без скелета. Уманский рисовал нам мелом на доске нужные кости.
Малинский читал лекции, от всего сердца стараясь дать нам как можно больше сведений. Очень зная лагерь – он был арестован в тридцать седьмом году, – Малинский дал в лекциях много важных советов в части медицинской этики в ее лагерном преломлении. «Научитесь верить больному», – горячо призывал Александр Александрович, подпрыгивая у доски и постукивая мелом. Речь шла о прострелах, люмбаго, но мы понимали, что этот призыв касается материй более важных – здесь речь идет о поведении настоящей медицины в лагере, о том, что уродливость лагерной жизни не должна уводить медика с его настоящих путей.
Мы многим обязаны доктору Малинскому – сведениями, знаниями, и, хотя всегдашнее его стремление держаться от нас на значительном расстоянии, по нашему мнению, и как бы на горе не внушало нам симпатии, мы признавали его достоинства.
Колымский климат Александр Александрович переносил хорошо. Уже после реабилитации он по собственному желанию остался доживать свою жизнь в Сеймчане, в одном из овощных хозяйств Колымы.
Александр Александрович регулярно читал газеты, но мнениями ни с кем не делился – опыт, опыт… Книги читал он только медицинские.
Заведующей курсами была вольнонаемная договорница, врач Татьяна Михайловна Ильина, сестра Сергея Ильина, известного футболиста, как рекомендовалась она сама. Татьяна Михайловна была дама, старавшаяся до мелочей попадать в тон высшему начальству. Она сделала большую карьеру на Колыме. Ее духовный подхалимаж был почти беспределен. Когда-то она просила принести что-либо почитать «получше». Я принес драгоценность: однотомник Хемингуэя с «Пятой колонной» и «48 рассказами». Ильина повертела вишневого цвета книжку в руках, полистала.
