Избранное. Том первый - [189]

– Гляди, таракан запечный! – Турчин притянул к себе двух ближних мастеровых. – Народ совестливой у меня! Три бочки пива после работы, – но, увидав, что работники обещанным угощением не слишком довольны, набавил: – И по ковшу медовухи!

– Так-то лутче, хозяин!

– Он у нас не скупой!

– Нет, чо уж! Сам пьёт и другим в рот не заглядывает.

– Тароват!

– А где голова кабацкий, Трофим Злыгостев? – спросил воевода.

– Тут я, тут, вашество, – вынырнул из толпы голова и почтительно согнулся в поясе.

– Почто ты, Троха, сам-то не сдогадался? Аль считаешь зазорным землю рыть?

Я с подводою тут, Матвей Петрович. Сын – с другой. О протчих не сужу.

– Судил бы! На то и головой кабацким выбран, – проворчал Ремез.

– Головой, а не седалом, – под общий смех заключил Турчин.

И поскакали верхами ребятишки по кабакам, сзывая на сход горожан.

Паром уже трижды сплавал на левый берег, где собрались из юрт татары, из ближних слобод и деревень подоспели русские мужики. Над всеми владычествовал Ремез. Воевода, дюжий и молодой ещё, вместе с Турчиным нагружал грунт в телегу и сам отвозил.

С последним паромом прибыл поп в засаленном татарском малахае, который Антошка Злыгостев, сын головы кабацкого, отдал ему за поповскую скуфью.

– Бачка! Бачка! – смеясь, галдели татары.

– Глянь-ко, Матвей Петрович! – воткнув лопату в землю, расхохотался Турчин. – Пастырь-то как вырядился!

– Чистый басурман! – сердито сплюнул воевода, но, глядя на хохочущих тоболян, и сам рассмеялся.

Ермила проснулся и, не разобравшись со сна, начал благословлять татар. Те скалились, что-то лопотали по-своему.

– Истинно, истинно, дети мои! – кивал одобрительно Ермила. – Трудитесь в поте лицаа сво...во...го. А я молиться за вас- ссстану!

– Якши, бачка, якши! – галдели татары. – Твой бог – наш аллах. Ты поп, наш – мулла...

– Кумыс пей! Хош кумыс? – мурза Улекен протянул попу узкогорлый медный кувшин. Всё ещё не различая лиц, не слыша речей, поп благоговейно принял кувшин, перекрестил его и выдул кумыс весь до капли. С него и трезвый-то ошалел бы – Ермила и до того хмелен был. И приснилось ему, что он молод и собою хорош, и все девки в родной деревне не сводят с Ермилы влюблённых глаз. Было ли, не было ль с ним раньше такое, но вот вспомнилось. И упёр он руки в бока, и грянул, казалось ему, во весь круг плясовую. И приседал, и ноги вскидывал, и бил оземь ладошами...

Так желал поп выглядеть. А приседал в вязкий ил задом, вывозив в нём всю рясу, и ноги вскидывал, то есть просто выволакивал их из грязи, бил ладошами оземь в няше. А над ним гикали, смеялись, свистели.

А поп выдохся. Домна, пришедшая проведать Ремеза, подскочила к пастырю.

– Чо галитесь над ним? Сами лутче? – растолкав мужиков, поманила Тютина и вместе оттащили обессилившего попа в кусты.

– Вино-то чо вытворяет! – жалостливо вздохнул Тютин: накануне он тоже насмешил многих и теперь от всей души Ермиле сочувствовал.

– Всяк пьёт, да не всяк разум теряет, – вставил Турчин, которого трезвым видели редко, а навеселе тоже любил пошуметь. И, стало быть, шумел постоянно, кроме тех дней, когда учил в школе.

– Отослал бы ты его от греха подале, Матвей Петрович, – посоветовал Ремез. – Смотреть совестно... на праведника.

– То не в моей власти, Ульяныч, – ответил, подтягивая чересседельник, воевода. – А кто решать волен, тот щас молится за нас, грешных.

Не гнетут его заботы мирские, хотя монастырь-то тоже топит... – опять вмешался Тютин и надрывным зашёлся кашлем.

– Лежал бы, Гаврила! Чо притащился? – пожалел его Ремез.

– Все вышли, и я вышел. Такой же, как и все, тоболянин. К монахам меня не приравнивай! – огрызнулся Гаврила. И поспешил.

– А вон и войско владычное! – вскричал Турчин. На том берегу сгрудились монахи. – Людно, людно! Токо лопаты с собой взять забыли.

– Зато с молитвенниками, – рассмеялся воевода и, когда выбрались на левый берег, будто не заметив первым сошедшего владыку, дёрнул за вожжи. – Но, но залётные! Совсем застоялись! Вы не в храме! Но!

Турчин что-то шепнул одному из своих работников, и тот, позвав с собою ещё двоих, стремглав кинулся к лодке.

– Передышку дать надо бы, – сказал Ремез. – Пристали, работнички.

– Ты голова здесь, – пожал плечами воевода. – Ты и решай.

– Отдыхайте! – велел Ремез, хоть и велик, и люден был берег, но зычный голос услышали. Разуздали лошадей, бросив им травы или надев торбы с овсом, воткнули в землю лопаты.

Войско преосвященного нарочно замедлило ход по знаку пастыря. Копальщики негромко переговаривались, смеялись, но все как будто чего-то ждали. Ремез задумчиво вышагивал вдоль неширокого ещё пока рва. Немало сил понадобится, чтоб он стал втрое шире и впятеро глубже. Но коль уж поднялись всем миром, то и не такое по силам. Вроде и шутя, а вон сколько земли вскинули!

– Испей, Сёмушка, – неслышно подошедшая Домна протянула ему туес. – Испей! Ишь запарился...

– Ты бы хоть на людях-то не лезла, – проворчал он, но туес принял.

– Не одного тебя пою, – с натугою улыбнулась Домна: не подпускал он её к себе. А подпускал, так по случаю, и словно кидал кость голодной собаке. – Не одного. Но тебя первым.

Турчин и Гаврила следили за ними, но далеко Ремез и о чём с Домной толкует, не слышно.