Избранное. Том 2. Повести. Рассказы. Очерки - [159]

— Вот эту, — произнес я как можно безразличнее.

И вдруг учительница звонко и громко расхохоталась.

Ее смех раскатился по пустым классам и выплеснулся на улицу. Кто-то поспешно протопал по длинному коридору, заглянул в библиотеку.

— Григорий Максимович, — обратилась к нему учительница, — Рытхеу хочет читать Энгельса!

И она опять затряслась от смеха.

Я ничего не мог понять. Что смешного она нашла в том, что я хочу читать именно эту книгу? Или она такая смешная? Может быть, она тоже не годится для моего «переходного возраста», как выразилась учительница английского языка, отбирая у меня томик рассказов Мопассана.

Григорий Максимович взял у меня книгу Энгельса, полистал ее и вернул библиотекарше.

— Тебе еще рано читать эту книгу, — сказал он мне.

— Как Мопассана? — спросил я.

Григорий Максимович улыбнулся и стал объяснять, почему мне еще рано читать «Анти-Дюринг».

Но я плохо его слушал, с горечью думая о том, что худо, когда у тебя нет свободного выбора, когда кто-то другой, а не ты сам, определяет, что тебе читать.

Понурив голову, я уже собрался уходить из библиотеки, но Григорий Максимович остановил меня и спросил:

— А почему тебе не почитать Горького?

Я еще раз поглядел на невзрачную обложку, медленно прочитал имя автора — Горький, напечатанное черными буквами, и перед моими глазами возник образ Чымйыльына, тундрового оленевода.

— Не нравится, — вздохнул я.

— Не нравится? — удивился Григорий Максимович и спросил: — Горький тебе не нравится?

Я утвердительно кивнул.

— А что ты его читал?

— Ничего.

— Так почему же ты говоришь, что он тебе не нравится? — возмутился Григорий Максимович. — Ты же его просто не знаешь!

— Мне имя его не нравится, — пояснил я учителю.

— А знаешь ли ты, как произошло имя его — Горький?

Я отрицательно мотнул головой.

— Тогда слушай…

Григорий Максимович коротко рассказал мне биографию великого писателя. Это меня несколько заинтересовало и насторожило: писатель из простого народа. Разве может быть такое? Если это так, то ведь простого народа так много, что появление писателей из среды, окружавшей меня, дело вполне возможное.

Первая книжка Максима Горького содержала ранние романтические рассказы — «Старуху Изергиль», «Макара Чудру», «Челкаша». Я прочитал их с интересом, но большого удовольствия не получил. В мозгу у меня все время сидела мысль: вот человек простого происхождения, а написал такое! Читая горьковские рассказы, я все время оглядывался, как всегда это бывало, на мое ближайшее окружение. Я находил двойников и старухе Изергиль, и Челкашу, и многим другим героям рассказов Горького. Обыденность этих литературных героев, их явная близость к тем, кто окружал меня, снижали интерес к чтению. Возможно, что обнаружение в горьковских героях общих черт, общих чувств с моими, с чувствами и чертами характеров окружающих меня людей не было таким поразительным, таким удивительным, когда те же самые человеческие черты я находил среди представителей других классов, ведущих отнюдь не трудовой, не похожий на наш образ жизни.

Поэтому я отложил Горького и долгое время не брал его книг, обратившись к романам Вальтера Скотта.

Надвигалась зима, большие пурги и неожиданные теплые ураганы, которые отрывали лед от берега, обнажали непривычное для зимнего времени зеркало воды.

Пока не наступила зимняя темнота, я читал в чоттагине, где пахло псиной, нерпичьим и моржовым жиром из бочек, расставленных вдоль стены, увядающей травой в матах, навешанных для тепла на меховой полог.

А на страницах книг происходили великие битвы на далекой английской земле. Благородные рыцари мечом оспаривали право на благосклонность прекрасных дам, клялись в верности своим королям, герцогам, графам, баронам… Далекая жизнь, такая непохожая, но ведь тоже человеческая жизнь! И меня поражало до глубины души — до чего разнообразен в облике своем, в жизни своей и в выражении своих чувств человек! Хотя чувства сами по себе простые, но они скрыты под разнообразными словесными украшениями, причудливыми обычаями и привычками.

Однако мелькание разнообразных лиц, лошадиных морд, сверкание драгоценностей, кованых щитов, гербов, острых мечей, копий, лат, блеск дворцового паркета, тусклый цвет пудры, сочная зелень парков и лужаек, густая краснота благородной дворянской крови, звучание изысканной речи, пересыпанной громкими титулами, высокими званиями, не уводили меня от реальной жизни, не заслоняли ее.

Утром дядя уходил на охоту. Перед его отправлением на лед я исполнял свою обычную обязанность — проверял погоду, а днем, после школьных занятий, занимался хозяйством: колол лед, возил его на нарте, впрягаясь сам вместо собак, рубил копальхен, извлекая его крючком из мясной ямы. Копальхен был осенней выделки, сготовлен на берегу Инчоунской косы, где на осеннее лежбище вылегали моржи. Там их били остро отточенными стальными копьями, стараясь не тревожить соседних животных. Кровь тихо лилась на холодную гальку, а охотники с копьями казались мне рыцарями на поле битвы. Потом эти «рыцари» разделывали моржей, скатывали из кожи с жиром и мясом кымгыты — своеобразные рулеты копальхена, который потом питал чукотского охотника и его многочисленных собак на протяжении всей зимы. От того, сколько человек заготовил копальхена на зиму, зависели благополучие и жизнь его семьи.