Избранное. Том 2 - [21]

– Надоела, – сказал Андрей.

Зазвонил телефон. Все поселковые телефоны кричали, словно проигрыватели.

– Сергеев! – услышал Андрей голос Грачина. – Где материал?

– Делаю, – сказал Мишка. – Срок до трех. Сейчас двенадцать.

– Ладно, знаю. Считай звонок проверкой исполнения. И не очень там…

– Что не очень?

– | Мрачно на жизнь смотришь, Сергеев. Очерняешь. Учти, что руководству обстановка известна. Там же комиссия перед тобой побывала.

– Отчет комиссии у меня, – Вот, вот. Руководствуйся.

– Директор перед комиссией дырки замазал, втер им очки.

– Не было дыр, Сергеев. Ездили опытные товарищи.

– Страхуемся, Владимир Александрович?

– Эх, Сергеев, – голос Грачина потеплел. – Производство – не футбол, там горячку пороть нельзя. Иногда полезно глаза закрыть. Или указать в частном порядке.

– За каким чертом я тогда ездил? – заорал Мишка.

– Проверять письмо.

– А что я людям скажу, которые его писали. Которые ткнули меня в дыры. После комиссии ткнули.

– А ты пиши: есть отдельные недостатки, устраняются после работы комиссии. Все будет правильно.

– Владимир Александрович…

– Ну–ну…

– Да нет, ладно… Материал принесу в три… – Мишка бросил трубку.

– Вот как, – сказал Андрей. – И тебя он выгонит.

– Жалеть не будем.

– Будешь, – Андрей налил в стопки. – Ты иначе не сможешь.

– А ты–то можешь?

Могу. У меня все–таки школа жизни кое–какая. Я рыбак теперь. Рыбаки не злопамятны. Всепрощенцы мы… Да и домой я поеду.

– Где дом? – качнул головой Мишка. – Где дом наш и хлеб?

– У меня на «материке». В Подмосковье.

– Где дом наш, хлеб и наши идеи, – повторил Мишка. – Вначале ты учил меня честности в работе. Потом убежал на озеро. И я все думал: какую идею привезешь ты из тишины. Что, кроме рыбы и денег?

– Поеду. Не отговоришь.

– Ладно, – сказал Мишка. – Этот разговор впереди. А сейчас я устрою тебе контрабандную ванну…

Мишка вытащил из кладовки длинный шланг, перекрыл на кухне батарею с краником, протянул шланг до ванны, потом открыл батарею. В ванну полилась горячая коричневая вода.

– Во! Раздевайся и лезь. Я пойду достукаю материал.

Блаженство, думал Андрей, пошевеливая в воде коленями. И так можно каждый день. Или пока не осточертеет. Отойдут руки, исчезнет кислый запах, впитанный кожей от рыбы и шкур. Да, пора возвращаться к профессии. Бумага требует пера. Газет в Москве много. Журналы опять же, телевидение, радио. Будем проходить столичную школу работы. Счищать с себя мох. Буду элегантным и ироничным. Блестящее перо. А когда буду рассказывать, что полтора года прожил один и кормился рыбалкой, никто не поверит. Может, и сам уже буду не верить. Буду думать – приснилось. Потом прибежит Мишка. Ему прибежать труднее, так как для него слова «тундра», «Полярный круг», «тайга» – имеют особые значение и вес. Он эти слова любит. Он нежно их любит. Люди это чувствуют и верят ему. С улыбкой верят. Пакостно мне что–то. Как будто я что–то в избушке забыл…

– Я побежал, – крикнул за дверью Мишка.

– Сколько же сижу? – очнулся Андрей.

– Полтора часа. Одевайся. Там на кровати я все приготовил.

Хлопнула дверь.

Андрей вымылся, вытащил пробку в ванне и босиком пошел в комнату. Было чертовски непривычно идти босиком по теплому полу. На кровати лежали трусы, рубашка, брюки и свитер. Они с Мишкой были одного роста, только Андрей пошире. Пойдет: подсохло тело за это время. Одеваясь, Андрей заметил приколотую к стене фотографию, и волна нежности мягко толкнула сердце. Он эту фотографию делал. Сгрудились заснеженные палатки, и из печных труб вертикально в небо шли дымы. Ах, давно… Тогда он только пришел в газету. Вадик Глушин учил его: «…Стари–ик! В газете я вижу глы–бу! Именно так, старик. Каждый может об эту глыбу опереться спиной. Да! Газета – глыба–опора…»

Глыба–опора вместе с типографией помещалась в дощатой, утепленной торфом хибаре, а сами они жили в палатке с железной печкой. Весь поселок была сплошная палатка. И все было впереди для них, для поселка. Даже имя поселок получил позднее. Нет, тут не было наивных романтиков, считавших, что великая стройка обязана начаться с палаточных мук. Кто бесхозяйственность называл этой самой романтикой. Просто здесь иначе было нельзя. Такова была специфика горного дела. Все это знали, и никто не винил проектировщиков, снабженцев или начальство.

Здесь жили корифеи палаточной жизни. Когда размеры и контур золотоносного района стали ясны, новые дома возникли как по волшебству. И уже появились кое–где бетонные тротуары, и уже появились дети и женщины. Только стали исчезать знакомые лица. Старые кадры, профессиональные первопоселенцы. Может, они уходили, заскучав в многолюдстве, как уходили казаки–землепроходцы лет триста назад. А может, в других краях требовались корифеи палаточной жизни, высокие профессионалы.

Да, Вадик Глушин был идеальным редактором той поры. При нем в редакцию заходили кричать. Кричали про порядки в пекарне, забегал какой–то ошалевший от счастья папаша и просил выразить благодарность какой–то Людмиле Сергеевне из родильного отделения в городе Темрюке на Азовском море. И обязательно через газету. Заходили геологи и осторожничали в оценке перспектив. А Вадик каждому совал лист бумаги и толкал в угол к столу – «пиши».