Избранное. Том 1 - [99]

— Надеюсь, вы доставите нам удовольствие, Турдахун?

— Постараемся, дамолла!

Заскользил смычок по струнам сатара, возник грустный, разрывающий сердце звук. Турдахун-аннагма склонил, как обычно, набок голову, будто стараясь прижать левое ухо к сатару, пробежал пальцами по грифу и запел мукам «Ошак». Певец обращался к возлюбленной. Вдохновение поэта, нашедшего прекрасные слова, навсегда запечатлело облик красавицы, и теперь она предстала перед затаившими дыхание слушателями. Четырьмя сияниями светилась она: сиянием Луны уходящей, светлого Солнца, Луны в новолуние, Луны полнолунной. Изяществом стана с ней сравниться не может никто из четырех: ни кречет, ни сокол, ни голубка, ни уточка дикая. С вереницей ресниц, остро ранящих сердце, не сравнится ничто из четырех: ни стрела, ни кинжал, ни нож колдовской и ни сабля. По сладости с ней несравнимо ничто из четырех: ни сахар, ни мед, ни амбра, ни шафран. «О всевышний, — продолжал певец, — из всех имен твоих лишь к четырем я приспособил язык свой и их перебираю, как четки: ты Аллах, ты Величайший, ты Милосердный, ты Прощающий; а Навои стал беспечным в мечтах о красавице, и только вздохами по ней мироздания книгу заполнить готов…»

«Какая трогательность, какое чувство в голосе, — замирал Заман. — Поистине мы, уйгуры, рождены для искусства…»

Тем временем Турдахун подал знак Розаку-баши. Медиатор Розака замелькал над струнами равапа. Быстро проскочив через дастан мукама «Ошак», Розак заиграл маргул (вступление) к следующей части, называемой машрапом — пирушкой. Теперь под управлением Турдахуна дружно зазвучали смычковые — девятиструнный сатар, двухструнный дутар, напоминающий скрипку гиджак, пятиструнные щипковые — большой тамбур и изящный равап, дапы-бубны и флейта-най. Заставляя трепетать сердце, мелодия маргула поднималась все выше и выше, до предела. Музыканты искусно переходили от напева к напеву.

По традиции сейчас нужно было исполнить дастан нагма. Но, как говорится, лучше меньше, да лучше — Турдахун-аннагма решил пропустить дастан и кивнул своему сыну Таливахуну, в ожидании сидевшему с бубном наготове. Таливахун, достойный ученик отца, рассыпал но бубну частую, мелкую дробь.

Погляжу — в этом мире у всех страданий не счесть,

В каждом сердце хоть капля заботы, но есть.

Разве можно беспечных найти средь людей?

Мне душа говорит: очень мало их есть.

Погляжу — для себя хоть и сад, хоть дворец ты создал,

Но покойное место ты только в земле отыскал.

Хувейдо в этом мире веселья почти и не знал,

В его сердце лишь стон унижений звучал…

Машрап — одна из самых почитаемых танцевальных мелодий. И двое танцоров в легких белых широкополых халатах с просторными рукавами выскочили, на сцену, поклонились Ходжаниязу и остальным гостям, а потом вытянулись кверху, приподняв руки. Под четкие, раздельные удары бубна: дум, так, дум, так-так; дум, так, дум, так-так — руки и ноги танцоров, у каждого по-своему, но одновременно и плавно, пришли в движение. Вначале мерные, по-мужски медлительные, эти движения постепенно убыстрялись в такт музыке, и вот танцоры часто-часто засеменили ногами и вдруг мгновенно замерли — затаились, заиграли бровями и глазами, чуть покачиваясь из стороны в сторону.

Напев переменился:

В мир придя, я немало несчастий, обид пережил.

Бесконечные беды достоинства могут лишить.

В бренной жизни своей никаких я богатств не скопил —

Тебя ради, машрап, свое сердце от благ отвратил,

Одержимым я стал, от земного себя отрешил…

Мелодия, как бы обрисовывая движения танцоров, поднималась все выше, заставляла их то кружиться, распустив полы халатов наподобие павлиньих хвостов, то время от времени поочередно касаться земли локтями или коленями.

— Молодцы! — в восторге вскричал Ходжанияз и, не в состоянии сдержать радость, добавил: — Играйте еще!

Молодежь в едином порыве бросилась на подмостки…

Глава десятая

1

Замана разбудил громкий стук в дверь.

— Заман, Заман! Откройте, говорю!

— Кто? — Не очнувшись ото сна, Заман не в силах был поднять с подушки голову.

— Я, да я же!

Узнав по голосу Сопахуна, Заман быстро вскочил, распахнул дверь.

— Одевайтесь! — Сопахун был взволнован.

— Что случилось? Куда пойдем?

— Ма Чжунин наступает…

— Это точно?

— Точно. Прибыл нарочный от полковника Амата из Астин-Артуша. Да одевайтесь же скорее!

Заман заторопился.

— И что же делать? — спросил он.

— Не знаю. Хаджи-ата вызвал Сабита, Оразбека, Махмута Мухита, еще нескольких. Мы должны быть на месте до их прихода.

— Выходит, Ма Чжунин выступил раньше, чем предполагалось?

— Да, так случилось, вай довва! — вздохнул Сопахун, по привычке употребив кумульское многозначно-выразительное слово «довва». — Как думаете, что будет?

— Не знаю, брат, — Заман разделял его тревогу. — Во всяком случае, положение наше хорошим не назовешь. Два месяца потратили на всякие мелочи. И военной подготовкой не занимались, как нужно бы. Но об этом и заикнуться нельзя.

— Чего же ждать, если у хаджи-ата любимый советчик Хатипахун, ох, довва… — Сопахун прикусил нижнюю губу. Неунывающий рослый силач, добросердечный, открытой души человек, он был беззаветно предан Ходжаниязу, пользовался его доверием, но, несмотря на это, временами изливал Заману свои переживания, вызванные поведением Гази-ходжи, которое он никак не мог одобрить. Вообще, если бы не заступничество Сопахуна, кляузники давным-давно расправились бы с Заманом, а то и устранили совсем. Всего лишь два дня назад Хатипахун доносил: «Пьет вино. Не молится. Не почитает духовных пастырей…» Сопахун не выдержал: «Зачем вы так, Хатипахун? Что плохого он сделал? Где мы найдем другого такого же честного и рассудительного работника?» Ходжанияз, доверяя суждениям Сопахуна, пресек ябедника: «Нехорошо, ахун, грызть человека дела!» Однако после этого Заман не получил ни одного важного поручения.