Но все это было начало удачи.
С каждым новым вентерем лодка наполнялась все больше, Еремеич потерял счет и линям, и щукам, и сазанам. Знал он только одно, что много. Так много, как не запомнит за все свое рыбачество.
Солнце спустилось за песчаный бурун. Против течения ехать было трудно. Еремеич стал торопиться домой. До Волги по ерику проехать надо было версты полторы, а там еще проехать Волгу на перевал, с парусом: ветер дул попутный, теплый…
Еремеич греб привычным равномерным взмахом, а сам все думал о рыбе: «Рублей на двадцать, а то и больше… Завтра базар – разом всю разберут… Продам, а к вечеру снова ехать надо. Демьяновым скажу – в Верблюжьем затоне был… пусть едут…»
Еремеич устал. Руки промерзли от холодной воды и теперь на теплом весеннем воздухе горели и ныли. Рыба, накрытая мокрыми сетками, успокоилась и только изредка билась о края лодки. Ерик становился все тенистей, небо серело и ближе придвигалось к земле. Вдруг по верхушкам деревьев пронесся тревожный, протяжный гул. Еремеич насторожился. Поднял голову. И приналег на весла. По течению ехать было незаметно, а теперь вода крепко обхватывала лодку и отбрасывала назад.
«Только бы до Волги дотянуться, – думал он, – там парусом живой рукой…»
Деревья шумели все протяжнее, все тревожнее. Темнеть стало резко, порывами. Вода в ерике отливалась стальным блеском и, казалось, еще стремительней ударяла в тяжелую лодку.
«Который день к вечеру ветер, – думал Еремеич и успокаивал себя: – А к ночи все разойдется. Как бы не пришлось на стану пережидать».
И снова стал думать о рыбе.
«Сазан метать икру шел, к Дарьиной поляне пробирался… щука-то везде шныряет, а вот линя столько – диковинно… Не упомню такого линя… Коли подвозу не будет, все три красеньких можно взять… Базар большой: на луга едут… А переждать придется», – снова с досадой подумал он, прислушиваясь, как бушевал ветер.
Деревья скрипели и раскачивались в разные стороны, даже тонкий тальник гнулся против течения. И по узкому ерику пошли неровные волны.
Выехал Еремеич в затон, когда уже совсем стемнело. Поехал вдоль самого берега.
«Нет, нельзя ехать через Волгу, – окончательно решил Еремеич, – пережду ветер на стану…»
Под песчаным буруном, где затон соединялся с Волгой, вспыхивал огонь.
«Не спят – уху, верно, варят…»
Еремеич плотней прикрыл рыбу, чтобы нельзя было видеть, сколько ее, и повернул лодку на берег. Волны подхватывали и мешали пристать. Рыбак Андрей Прокофьич крикнул от костра:
– Еремеич?…
– Я.
– К лодке причаль…
Черная тень подошла к воде.
– Много наловил?
– Наловишь, – неохотно проворчал Еремеич, – вишь, погода.
Лодку кое-как привязал и выпрыгнул на берег.
– Ночевать будешь? – спросил Андрей Прокофьич.
– Нет, домой надо, пережду ветер.
– Иди, грейся. Уху варим.
– Кто с тобой?
– Гришка.
Подошли к костру.
– Не переждешь, – говорил Андрей Прокофьич, – ветер ночной дует… Дня на два, смотри, подымется.
– Мне нельзя, – угрюмо ворчал Еремеич, вытягиваясь около костра, – к утру надо.
– О старухе соскучился, – засмеялся Гришка.
– Да, о старухе… Много наловили?
– Есть, – весело отозвался Андрей Прокофьич, – сом пошел. Сазана много…
Еремеич посмотрел на небо: ни звездочки. Серая, мутная мгла придвинулась совсем близко над головой…
«Не стихнет, пропала рыба, – тоскливо думал он, – ветер теплый, сгноишь всю… Линь жирный…»
– На базар думал везти? – спросил Андрей Прокофьич. – Мы тоже думали, да нет, не придется, верно.
– Поеду, – упрямо сказал Еремеич.
Гришка засмеялся:
– Лучше кидай рыбу назад.
– Да, кидай… Сам кидай…
И снова тревожно смотрел на небо и прислушивался, как свистел ветер и весенние размашистые волны глухо ударяли в песок.
«Пропадет рыба, сгноишь всю… – теперь для него это стало вдруг ясно до очевидности. – Весь улов погибнет. И лини, и сазаны, и щуки. Ни тридцати рублей не будет, ни двадцати, ни копейки…»
– Ехать надо, – решительно сказал он.
Гришка засмеялся:
– На дно. К щукам в гости.
– Одному не доехать, – серьезно проговорил Андрей Прокофьич, – лучше пережди.
– Не переждешь. Ехать надо, лодка тяжелая, не перевернется.
Еремеич встал и пошел на берег. Гришка и Андрей Прокофьич молча пошли за ним.
Помогли отвязать веревку.
– Не езди, – сказал Андрей Прокофьич.
Еремеич ничего не ответил, прыгнул в лодку и оттолкнулся веслом.
Волны подхватили его и быстро понесли от берега. Еремеич встал, распустил парус. Залив кончился, началась коренная Волга.
Вода, волны, ветер – все сразу стало другое.
Берега отодвинулись далеко, точно вовсе растаяли в ночной мгле. Одиноко и беспомощно бился пригнувшийся к воде парус. И Еремеич почувствовал, что он в этой страшной пустыне один. Совершенно один.
Вернуться нельзя. Крикнуть нельзя. А впереди ничего, кроме бесконечного ряда волн, которые чем дальше, тем выше подымали свои белые зубчатые гребни. Лодка то стремительно опускалась вниз, и тогда казалось, что вода расступилась до самого дна, то медленно вползала на гору, вся содрогаясь и почти опрокидываясь назад.
Еремеич не двигался. Согнувшись, сидел он на корме, не спуская глаз с паруса и грудью прижавшись к рулевому веслу. Рыба, встревоженная качкой, билась под сетью. Упало несколько крупных капель холодного дождя, неясною красноватой тенью мелькнула далекая зарница.
