Избранное - [84]

— Ничего я не забыла. Давно не виделись, Вася. А тебе бы почаще спрашивать-то.

— Есть, исправлюсь. Главный вопрос: как блюдешь себя, держишь?

— Ой, Вася. Уже пять писем пришло.

— На все ответила?

— Так пока некуда отвечать. С дороги прислал.

— Потому и киснешь?

— Почему кисну? Вообще. Теперь мое дело ждать. А будто вчера проводила.

— Руку жала — забывала… К старикам-то переехала?

— Нет. Так подожду. И у них пока так бываю.

— Решила, значит, всерьез присмотреться и всерьез подумать?

— Как-то ты шутишь, Вася… Хуже свекра.

— Какие шуточки! Попостишься, траур выдержишь, а потом твой «так» только и видели: прощай, Федя, кажется, я полюбила другого.

— Что ты болтаешь! — У Риты возмущенно-влажно остыли глаза. — Как не стыдно! Эх ты!

— Ни в одном глазу. — Конечно, замутилось что-то в Василии, воспротивилось, но он отмахнулся. — Все я про вас знаю. Все и еще кое-что.

Рита сморгнула обиду, вся как-то уменьшилась. Он поморщился, встрепенулся, хотел догнать, но опять справился с ненужной теперь совестливостью. «Обойдется. Начни сочувствовать да вздыхать вместе с ней — живо-два от рук отобьется, — попробовал он оправдаться, не получилось — все еще видел Ритины поникшие плечи. — Самому тошно. Собралась ждать, так жди по-человечески. Если Федьку любишь, скрась старикам дни. Вообще без нее не знаю куда деться!»

Тут же вспомнил, как недавно еще говорил Рите с ворчливою самоуверенностью: «Так не любят. Чего бояться, если любишь?» — ее торопливое, детское любопытство: «А как, Вася, как?!» Смешно, очень смешно, когда человек пыжится, поучает, на самом деле ничегошеньки не зная. «А как действительно, как? Кто бы меня научил. У кого бы спросить? Ни за что ни про что девку обидел, — сам-то валун полированный. А туда же — судить-рядить. Как вот надо жить, чтобы тебя не продавали?»

Прямо-таки с болезненным нетерпением ждал он цеховой нервной суеты — некогда, некогда будет бередить свежую, незалатанную беду. Но, видно, многого захотел: смена выпала мирная, неспешная и не дала роздыха напряженно работавшей душе.

Саня Мокшин с подручным снимали детали, не разгибаясь, торопливо крутили гайки, потому что уже подогнали кран и на куче деревянных кирпичей, которыми мостят пролеты, сидел стропаль Коля Арифметик, угрюмо-сонный мужик.

Василий постоял возле них, подождал — может, Саня из-за чего вскинется. «Ну давай, Саня, покачай права, душу на кулак вымотай — все легче станет!» Но тот удивленно, быстро покосился: чего, мол, тебе надо, и снова застучал, замелькал ключом — странно и одиноко взбухла, проступила правая лопатка, точно билось спрятанное под спецовкой крыло.

«С Колей, может, поговорить? Уж он-то наверняка повеселит. — Стропаль угрюмо, медленно курил, легонько прижевывал губами, словно говорил что-то шепотом сам себе. — Опять какую-нибудь ерунду подсчитывает. Поговорить, что ли? — Василии достал папиросу. — Сейчас подойду, прикурю. Но ведь ничего толкового не скажет. Собьет какой-нибудь мелкотой, еще хуже станет. — Василий удивился, вдруг обнаружив, что ему уже больно тратить свое смятение, такое мучительно полное, разбавлять его житейской водицей, прикасаться неловким, незначительным разговором. — Да как же тогда легче-то будет?» — совсем растерялся он.

Арифметиком Колю прозвали за пристрастие к странным подсчетам. К примеру, он вычислил, что за двадцать лет мог бы трижды обогнуть земной шар на трамвае. При этом Коля поднимал палец и говорил: «На трамвае! Подумаешь, на спутнике облететь. Попробуй на трамвае объехать. Я почище космонавтов буду. Им, понимаешь, значки за это, деньги, а мне что?»

В другой раз Коля сообщал, что за год он выпивает в цехе пять кубометров газированной воды. «Без натуги выпиваю, можно сказать, шутя. А если бы приналег? Чемпионом бы стал. Любого бы перепил. Знаешь, сколько в кубометре воды водки?»

Или однажды с мрачной торжественностью объявил: «Восьмой год подряд работаю в третью смену. Если в целом считать. Восемь лет баба без меня спала. Конечно, Ленька не мой. Это я прямо скажу. Разве ж можно восемь лет за здорово живешь во вдовах ходить?»

Василий, вспомнив, как потешался и хохотал над Колиными подсчетами, неожиданно возмутился: «Ну его к черту! Дурью мается, а мы рады, палец нам показали, животы вот-вот надорвем. Как же это можно — себя оплевывать и еще хохотать! Почему я не думал, не замечал — ведь жутко же! Свиньей в луже барахтаться. И напоказ, напоказ. Где смысл, где суть, как можно?!»

Он бросился к своему станку, долгожданному, спасительному. Грубо отстранил, почти оттолкнул Юрика от штурвала, вцепился в него, прохладно-привычный, с отполированной сварочной мозолью на стыке. Работать, работать, работать! Уж работа-то не предаст, не посмеется, не обманет! Только она, только она. Смягчит, утешит, освободит.

Настроившись, поостыл, включил механическую подачу, но не присел, устало привалился к поручню, устало, без охоты, закурил.

— Ну ты меня и напугал! — Юрик поправлял ногтем пробор и, не зная Васильева настроения, неопределенно, бесцветно улыбался. — Что за паника, думаю? Министр приехал, Безбородько из отпуска вернулся? Или, думаю, Вася на рекорд пошел?