Избранное - [26]

— Ты чего болтаешься, Родов? Дела нет?

— Да мне… Я Помогаева ищу, — стушевался Витя.

— Ты, Родов, у хулиганья на поводу не иди. Сам таким станешь. Вот матери скажу, пускай-ка за тебя как следует возьмется.

— До свидания, Анна Савельевна.

— Беги, беги, не шалопайничай.

С облегчением передохнув, Витя в самом деле побежал, не помышляя даже, что случайная встреча с Анной Савельевной обернется в дальнейшем сущей бедой.

На завтра урок физики начался форменным допросом:

— Помогаев, это ты паяльник стянул?

— Какой паяльник?! — Володька, красный и несчастный, вылез из-за парты.

— Не прикидывайся дураком, я знаю.

— Да на что он мне?

Анна Савельевна, развалясь за столом, надменно, с противной улыбочкой уничтожала:

— Ягненок нашелся! Давай сознавайся, а то хуже будет.

Класс замер, не зная, что и подумать, а Витя глаз не сводил с клеенчатого портфеля, в котором, казалось, до сих пор спрятан паяльник. Он был растерян, сбит с толку: «Зачем она врет?! Разве так можно?! Добить Володьку хочет, головешка, дура, ведьма!» Он поднял руку, но Анна Савельевна не успела спросить, чего он хочет, Володька взъерошенный, с округлившимися, бешеными глазами бежал через класс, Анна Савельевна в испуге шарила на столе, придвинула чернильный прибор, точно защищаясь им, сипло крикнула:

— Но-но! Помогаев, без хулиганства!

Но Володька и не собирался броситься на нее, ударить или еще как-то посчитаться, он подскочил к лабораторной стойке, где была зажжена спиртовка, и сунул ладонь в пламя:

— Вот, вот! Я не брал! А вы врете, врете! — Кожа на ладони затрещала, вздулся сине-черный волдырь, сладковатый запах пронесся по классу. Володька наконец не выдержал, вскрикнул, бледный, потный, и выбежал в коридор.

Анна Савельевна опомнилась, стуча кулаком по столу, зарычала:

— Он теперь добьется! Я вам обещаю! Ах, хулиганье! Распоясался! Гнать таких надо!

Придавленный Анны Савельевниной яростью, класс молчал, Витя тоже съежился на парте, спрятав руки, но о нем вспомнили:

— Ты чего, Родов, хотел сказать?

— По-моему, не брал Помогаев паяльника…

— Молчи, защитник. Может, вдвоем стянули? Вместе дежурили-то?

— Не имеете права… — заговорил Витя, с отчаянием обнаружив, что язык не повернется напомнить о клеенчатом портфеле и затолканном туда паяльнике, что до тошноты страшно заподозрить и обвинить учителя, и он смолк.

— Я права без тебя знаю. Садись. Мы еще с тобой поговорим.

Она оставила Витю после урока.

— Ну? Ты кого защищаешь, подумал?

— Да он не брал. Мы же вместе были, — опустив голову, тихо, вновь ощущая боязнь перед учительницей, сказал Витя.

— Ты брось, Родов. Брал не брал — твое слово для меня не аргумент. Я знаю, что Помогаев — вор. Ты со всеми хорошим хочешь быть. Не выйдет. Хулигана прикрываешь, значит, и сам… того… нечист. Мать узнает, не похвалит…

— А чего мать… — пробормотал Витя, хотя в действительности даже в воображении материны слезы, убитый, растерянный вид ее, многодневная игра в молчанку («Вот, смотри, как мать переживает, а ты?!») делали его глубоко несчастным, и, не успев совершить ничего дурного, он с жалостливою горячностью ругал себя, каялся, ни за что не желая расстраивать мать.

— А то, что говорю: не похвалит за дружбу с этим бандитом.

Витя молчал, но не уходил.

— Все, Родов. Иди. Иди, иди, не сопи.

Он уже и не порывался сказать о виденном паяльнике, а просто не мог сдвинуться с места, надеясь черт знает на что: на мгновенное превращение Анны Савельевны в добрую, мягонькую старушенцию, которая запричитала бы, заохала, простила бы Володьку и, не держа зла, отыскала бы паяльник; на нечаянный прилив смелости, отваги, освободивший бы его от неумеренно-бессильного отчаяния и собственной трусости, копошащейся во всех закоулках души.

— Ты чего мнешься, как в детсаде, — Анна Савельевна показала крупные, обкуренные до желтизны зубы — улыбнулась, — поди, поди, а то как бы беды не вышло. Хотя… Родов, стой! Ты, пожалуй, думаешь всякую ерунду. Я вчера паяльник из дому приносила, трансформатора-то нет. Так что имей в виду, Родов.

— Да, нет… ничего, — по-прежнему не поднял головы Витя, обожженный бесцеремонно-бесстыдным признанием Анны Савельевны — он не верил ни слову, хотя и не знал, почему не верил, но не верил.

Под лестницей, ведущей в подвал, он нашел Володьку: тот торопливо курил, лицо в потемках казалось усталым и опухшим, правая рука обмотана какой-то тряпицей.

— Думал — сгрызла тебя. Ну, чо, Витек?

— Бесполезно. Разоряется, орет: я ему покажу, выгоню.

— Эх, блин. Правда, выгонит. Витек! Выгонит — ладно, но не брал я паяльник, а?! — Володькин голос сорвался на хрип, Витя застыдился своей робости перед Анной Савельевной, надо было кричать, уличить ее и, отдаленный от ее зловещего, гипнотического воздействия, Витя возбудился, переполнился нервозно-веселою участливостью к Володьке, готовностью стоять за него до конца. Он говорил о клеенчатом портфеле, своем случайном возвращении в класс, о подлой лжи Анны Савельевны насчет трансформатора и своем бесповоротном решении отвести эту ложь от Володьки.

— Ничего, Володька! Обойдется. Наша возьмет! — радостно кричал тогда Витя, восхитившись собственным мужеством и бесстрашием.