Избранное - [52]

— Ну как, ты решил?

У меня не хватило духу ответить, а он только и сказал:

— Ты неплохо окопался.

И пошел дальше, насвистывая знакомую мелодию времен войны. И я понял, что изменился. Меня, как всех людей, завертела жизнь — служба, семья, дом; я не могу обойтись без повседневных привычек — газет, книг, постели с чистым бельем, стола, накрытого скатертью, теплой печи, радио. Эта перемена происходила постепенно, и я ее заметил только сейчас. Смогу ли я снова спать под дождем или на снегу? Смогу ли целыми днями голодать и одолевать пешком долгие километры? И работать на шахте? И бунтовать, и бороться, как прежде? Он — да, еще способен на это. И его презрение, и свист, который постепенно затихал вдали, заставили меня стиснуть зубы. Я, казалось, внушал себе: «Нет, ты все тот же!» Но это был самообман.

Не зная, огорчаться мне или радоваться моей оседлой жизни, я двинулся дальше, пинал ногой попадавшиеся на пути камни, бормотал что–то про себя и лупил палкой по частоколу, огораживающему частные наделы. Потом я успокоился и погрустнел. Уже возле дома на меня вдруг нахлынули воспоминания, перепутанные во времени, как кадры разных фильмов, смонтированные в одну ленту. Вспоминалось детство, юность, погибшие или далекие друзья, любовь, война, плен, работа, успехи — все то, что до сих пор составляло мою жизнь.

Отворив двери своего дома, я подумал:

«А все–таки стоит жить, хотя это и трудно. И будущее может преподнести много неожиданного».

Навстречу мне бросился сынишка. Запустив руку в пустой карман моей охотничьей куртки, он сказал:

— Сидел бы лучше дома и учил со мной уроки. Ты никогда ничего не приносишь.

Во второй половине сентября, после открытия охоты в альпийской зоне, мой друг начал снова бродить по горам. Заслышав шаги на тропинке или лай собак, выслеживающих зайца, он забирался поглубже в лес и ждал, когда все стихнет. Он поднимался до границы снежного покрова, охотясь на белых куропаток, или в каменоломни — за серыми куропатками. Я его встречал очень редко, и держался он все более замкнуто и отчужденно. И все больше отдалялись от него те немногие, кто знали его; говорили, что в него вселился дух старого отшельника, который когда–то обитал здесь.

В горах вечер наступает рано. В восемь часов городок пустеет, в остерии за картами и стаканом вина старики беседуют о старых добрых временах, когда тут еще водились серны и медведи, а леса, не тронутые войной, подступали чуть ли не к центру городка. Вспоминали сильные снегопады, разные случаи и забавы, которых теперь нет и в помине, потому что у людей много всяких развлечений и мало фантазии. Как–то вечером завели разговор о самце–глухаре, который одиноко жил на скале, и о том, как его убили из ружья, которое заряжается с дула.

Этот случай помнили только очень старые люди, и теперь он стал легендой, как рассказы о троллях, о боге Одине, о его дочери Скифе и о колдунье, которая была так стара, что помнила, как льды по крайней мере трижды спускались в долину. Старики говорили: легко обнаружить выводок на открытом месте и стрелять в молодых петушков, когда собака сделала стойку. Несколько труднее охотиться на петухов в конце осени, когда они уже стали хитрее. Но, если вы нападете на след старого и одинокого глухаря, как это было в тот раз, вот он–то и помучит вас, тут–то вам и понадобится вся ваша хитрость и ловкость. Но теперь такого упорства не встретишь, лишь бы только набить ягдташ. Так говорили старики, а я в это время думал о глухаре, которого уже много лет встречал в лиственничном лесу, переходящем в сосняк и кончавшемся там, где гора круто обрывалась вниз. Не один заряд отнял у меня этот проклятый петух! Кто знает, сколько снежных бурь и летних гроз пережил он. Во всей округе такой породы не сыщешь: либо он не хотел никого видеть в своем царстве, либо все сами покинули его из–за неуживчивого характера. Много раз я охотился за ним, но все безрезультатно.

Возвращаясь как–то вечером из тех мест, я встретил на тропинке друга, он сидел на камне и поджидал меня. Мы закурили, и он рассказал, как весь день незаметно шел за мной по пятам на расстоянии ружейного выстрела, прячась за стволами деревьев и в лощинах. Он надеялся, что я подниму глухаря, а тот полетит прямо на него. Весь месяц после открытия охоты он приходил туда наверх именно из–за этого петуха. Глухарь ждал, когда он пройдет мимо, и всего в нескольких шагах взмахивал крыльями и исчезал из виду. Он прятался то в расщелине скалы, то в густых зарослях сосняка, и обнаружить его было невозможно. Или же он парил, раскинув неподвижные крылья, над скалой, и только слышался звук рассекаемого воздуха, когда он был уже недосягаем для выстрела.

Иногда мой друг видел глухаря на верхушке лиственницы и, чтобы приблизиться к нему, полз, прячась в кустах рододендронов, использовал любое, самое малое укрытие, как в дозоре, но, едва поднимал голову, думая, что петух где–то рядом, того уже и след простыл. Глухарь стал его навязчивой идеей. Во время работы друг думал, как бы подстрелить петуха, а вечером, ложась спать, глядел на ружье, висевшее напротив постели. Каждое воскресенье и каждый четверг (а иногда и в другие дни), едва всходило солнце, он был уже там, наверху.