Избранное - [42]

— Надо сменить позицию!

Но Антонелли отозвался:

— Я поймал их в прицел. — И выпустил еще одну очередь.

Лейтенант Данда вместе с несколькими солдатами, кажется пятьдесят четвертой роты, попытался перебежать через дорогу и присоединиться к нам. Но из соседнего дома раздались два выстрела, и лейтенанта ранило в руку. Наша артиллерия давно уже молчала. У артиллеристов было мало снарядов, и они их уже все наверняка израсходовали. Но почему не спускаются главные силы колонны? Чего они ждут? В одиночку мы продолжать атаку не в состоянии, а ведь мы уже прорвались к центру Николаевки. Колонна могла бы спуститься под прикрытием нашего огня. А вокруг царила пугающая тишина. Мы ничего не знали даже о взводах, которые пошли в атаку вместе с нами.

Вместе с людьми лейтенанта Данда нас было человек двадцать. Что мы одни могли предпринять? К тому же у нас почти не оставалось боеприпасов. Связь с капитаном была потеряна. Приказов мы не получали. Как ни странно, я чувствовал голод — солнце уже клонилось к закату. Я пошел вдоль изгороди, и вдруг рядом просвистела пуля. Русские непрерывно вели за нами наблюдение. Я подбежал к одной из изб, постучался, вошел.

В избе — русские солдаты. Пленные? Нет. Они вооружены. На шапках у них красные звезды! А у меня в руке карабин. Остолбенело смотрю на них. Они сидят за столом и хлебают деревянными ложками суп из одной большой миски. А сейчас смотрят на меня, и ложки застыли в воздухе.

— Мне хочется ести, — говорю я.

В комнате сидят и женщины. Одна из них берет тарелку, половником из общей миски наливает в нее молочный суп с пшеном и протягивает мне. Я делаю шаг вперед, закидываю карабин за плечи и начинаю есть. Время остановилось. Русские солдаты смотрят на меня. Женщины тоже смотрят на меня. И дети смотрят на меня. Все молчат. Слышно лишь позвякивание ложки в моей тарелке.

— Спасиба, — говорю я, кончив есть.

Женщина берет пустую тарелку из моих рук.

— Пожалуйста, — просто отвечает она.

Солдаты, не двигаясь, смотрят, как я направляюсь к выходу. В сенях стоят несколько ульев. Женщина, которая угостила меня супом, идет за мной следом, чтобы открыть мне дверь. Я жестами прошу ее дать мне меду для моих товарищей. Женщина дает мне рамку, и я выхожу за порог.

Вот так все было. Сейчас, когда я вспоминаю об этом, я не вижу в случившемся ничего странного. Наоборот, мне это кажется естественным, ведь изначально отношения между людьми и были такими естественными. После первой мгновенной растерянности все мои действия были непроизвольными, я не испытывал никакого страха и ни малейшего желания защищаться или нападать. Все было очень просто. И русские чувствовали то же самое — я это знал. В этой избе между мной, русскими солдатами, женщинами и детьми возникло понимание, которое было чем–то большим, чем перемирие. И это было не просто уважение к силе другого, какое испытывают звери в лесу. На этот раз вышло так, что люди сумели остаться людьми. Кто знает, где теперь эти солдаты, женщины и дети? Хочу надеяться, что война всех их пощадила. И пока мы живы, никто из нас не забудет, как мы себя тогда повели. Особенно дети. Если это случилось однажды, значит, может и повториться. Я хочу сказать, что это может повториться с бесчисленным множеством людей и стать привычкой, образом жизни.

Вернувшись к товарищам, я повесил рамку с сотами на ветку, и мы все их съели, каждый по кусочку. Я огляделся вокруг, словно внезапно пробудившись от грез. Солнце исчезало за горизонтом. Я проверил пулемет и две оставшиеся обоймы. И тут на пустынных улицах показалась группа вооруженных людей. Они были в белых маскировочных халатах и шли по улице спокойно, уверенно. Наши? Немцы? Русские? Они остановились в нескольких метрах от нас. Видимо, заколебались. Потом мы услышали русскую речь. Я приказал своим следовать за мной и побежал между избами и огородами. Антонелли и Менеголо бежали следом, неся пулемет. Остановились перевести дух. Все смотрели на меня в растерянности, словно ждали, что я сотворю чудо. А я понимал, что положение наше отчаянное. Но сдаваться мы не собирались. У одного из альпийских стрелков, не помню уж какой роты, оказался ручной пулемет, но без патронов. Тут другой солдат подошел ко мне и сказал:

— У меня осталось патронов сто.

Встав за изгородь, я выпустил две обоймы по группе русских солдат, потом передал ручной пулемет одному из альпийцев.

— Веди огонь ты, — сказал я ему.

Он открыл огонь из–за частокола, но тут же со стоном упал к моим ногам — пуля угодила ему в голову. Снова я сам стал стрелять из ручного пулемета. Но кончились патроны. У Антонелли тоже иссякли боеприпасы, и он стал поспешно разбирать пулемет и закапывать части в снег. Наша рота лишилась последнего станкового.

— Мужайтесь, — сказал я. — Приготовьте ручные гранаты, орите что есть сил и не отставайте от меня.

Мы выскочили из–за частокола. Горстка солдат. Но мы кричали и шумели за целый взвод и непрерывно метали гранаты. Не знаю, сами ли мы проложили себе путь или русские пропустили нас, но только мы все спаслись. Мы добежали до откоса железной дороги и юркнули вниз в водосточную трубу. Я высунул голову наружу: снег был усеян трупами наших солдат. Автоматная очередь прошла у меня прямо над каской.