Избранное - [114]

Со стороны Россоши подходила «Джулия», удерживавшая в течение месяца в открытой степи пехоту и танки русских, прорвавших фронт близ Верхнего Мамона в Осетровской излучине и пытавшихся нас обойти. Из района Каравута подходил первый альпийский полк, а из Старой Калитвы — второй и части четвертого артиллерийского. Севернее, где 23‑я венгерская дивизия самовольно покинула позиции, беспорядочные толпы венгров и немцев заполняли деревни и дороги между Юдино и Подгорным.

Русские части гвардейских полков и танки все теснее сжимали кольцо. Деревни горели, в госпиталях самые молодые врачи–офицеры тянули жребий, кому оставаться при раненых, неспособных передвигаться самостоятельно. Эшелоны с подкреплением, прибывая из Италии на придонские станции, вместо наших частей находили там русские танки. Моторизованные колонны вспомогательных служб и отставшие обозы, спасаясь от окружения, спешили к Харькову.

А мы — отделение за отделением — оставались в этом аду. Так продолжалось, пока мы не наткнулись на брошенные склады, где малочисленные деревенские жители и партизаны пытались спасти от огня, что возможно. Тогда некоторые начали отставать, и из тех, кто нашел бочки с коньяком, кажется, ни один не уцелел.

Дни и ночи 19‑го и 20‑го. Танковые атаки и пулеметные обстрелы с воздуха. По обочинам дорог — первые трупы замерзших; первые заживо сгоревшие в избах. Первая жадная мечта о сне и о доме.

Вот уже осталось позади Белогорье, и удивительный алый закат над Доном сменила тихая ночь. Справа видны огни, наверно, это Казинка. Тогда там наверху стояла «Верона», и оттуда ночью, в трескучий мороз мы уходили к Буйволовке сменить на передовой «Вальчизмон» дивизии «Джулия».

Ну и ночи были в том декабре сорок второго! Дон Карло Ньокки вместе с альпийцами из «Эдоло» мастерил в землянке у замерзшей реки ясли Христовы. Я помню орудийные установки, группы связи с «Морбеньо», часы, проведенные в землянках, запахи… Помню, как мы мололи зерно, помню поленту из ржаной муки, семечки подсолнуха, оружие, которое никак не хотело стрелять, и рядового Ломбарди, всегда молчаливого и замкнутого, равнодушного к собственной храбрости от предчувствия близкой смерти. А Джуанин?..

«Сержант, мы домой вернемся?»

Как бы мне хотелось попросить Бориса остановить машину и дать мне выйти, а Ларису — довезти мою жену до Харькова и отправить в Италию. И остаться здесь, и всю зиму самому ходить по этим деревням, из одной в другую. В тишине, среди снегов, до весны, до оттепели. А потом сесть в поезд и поехать домой. Но об этом я не могу попросить, могу лишь мечтать. Я даже не могу им намекнуть о своем желании — мне и так повезло. Сколько альпийцев, прошедших через окружение, немецкие лагеря, Сопротивление, одним словом, через войну, рады были бы оказаться сегодня вечером здесь, вместе со мной!

Машина быстро едет от Дона к Алексеевке, и снова знакомые места: за Подгорным — Опит, Постоялое, Ново — Харьковка. Чтобы не заснуть, Борис до отказа опустил свое стекло и молча курит. Жена от холода прижимается ко мне. А может быть, не только от холода. Лариса, наверно, очень устала, потому что вот уже несколько часов не произносит ни слова. Неожиданно она включает радио, и после кубинской джазовой музыки мы слушаем сводку погоды; Лариса объясняет мне, что на севере России идет снег, и область холода и низкого давления распространилась на северную Украину.

Вот почему незадолго до этого, посмотрев на небо, я не увидел звезд. Ветер срывает с берез листья, и они летят перед машиной, освещенные фарами, как сверкающие бабочки. «Если сейчас пойдет снег, — думаю я, — нам, возможно, придется остановиться, найти приют в какой–нибудь избе и переждать до утра».

Я сейчас мечтаю об этом снеге, который так ненавидел, который столько лет меня преследовал; я мечтаю о нем, чтобы провести ночь в избе, на печке — там ждут меня все друзья и товарищи, не пришедшие домой.

Жена сжимает мне руку: должно быть, понимает мое состояние.

— Я замерзла, — говорит она.

Но, если попросить Бориса закрыть окно, он наверняка заснет — ведь он за рулем уже одиннадцать часов подряд; и я укутываю Анну своей шерстяной охотничьей курткой.

Скоро Алексеевка (и тогда, в самом начале, мы направлялись к ней: говорили, что деревня занята немцами, а на самом деле там уже были русские). Оттуда начинается асфальтированное шоссе на Белгород и Харьков. Но Алексеевки нет и нет, и к тому времени, как Борис замечает, что сбился с дороги, мы уже не имеем понятия, куда нас занесло.

След тракторных гусениц приводит нас к большому загону и конюшням. Фары освещают табун лошадей, и жеребята, испуганные неожиданным светом, мчатся по кругу с развевающимися на ветру гривами и хвостами. И передо мной возникает другая картина: ночью, в пургу наша рота шла в голове окруженной колонны, и вдруг из темноты в снежной круговерти возникли две самоходки и начали поверху стрелять из пулеметов трассирующими пулями. Потом они снова исчезли в темноте, как эти жеребята, лишь только Борис выключил фары.

Никто не сторожит лошадей; мы кричим, но никто не отзывается. Снова садимся в машину и осторожно спускаемся в какую–то балку; там видим избы, Борис сигналит и выходит из машины. Лают собаки, кое–где открываются двери, и в освещенных проемах появляются женские фигуры. Время позднее, дети, видно, уже спят.