Избранное - [107]

Случалось, во второй половине дня нас даже возили в театр. Труппа состояла из украинских юношей и девушек; одетые в национальные костюмы, они пели и плясали. Когда у девушек оголялись колени или тряслись груди в ритме танца, солдаты, заполнявшие зал Рыковского театра, свистели, орали и топали ногами, но иной раз какая–нибудь очень грустная песня заставляла всех замолчать.

Странная это была жизнь: по ночам — патрулирование и вылазки, а днем — прогулки по городу или театр.

Весной 1942 года я с несколькими моими товарищами вернулся в Аосту, в военную школу. На станции Ясиноватая Симонутти и Анци украли у снабженцев бочонок коньяка; крепко выпив, они заснули в России, а проснулись уже в Удине.

Летом я возвратился в свой полк, и мы отправились в Россию во второй раз.

Теперь нас было много, три дивизии: девять альпийских полков, три — артиллерийских плюс вспомогательные службы; длинные железнодорожные составы, вагоны с мулами, не то что триста стрелков «Червино». Солдатский телеграф передавал, что едем на Кавказ, а оттуда дальше, в Армению, на соединение с африканской армией, которая должна подойти из Египта.

Но вечером накануне отъезда в одной туринской пивнушке рабочий с «Фиата» сказал мне:

— Так быстро эта война не кончится. Россия большая. На что рассчитывают Муссолини и Гитлер? Увидишь, их ждет конец Наполеона. А тебе я желаю одного: домой вернуться.

Мы распили пару бутылок.

Было воскресное утро, и по команде: «С полной выправкой шагом марш!» мы вышли из казармы «Монте — Граппа», еще не вполне протрезвевшие после ночной попойки. Утренние улицы спящего Турина были пустынны; редкие прохожие на тротуарах останавливались и молча глядели нам вслед. Грохотание кованых ботинок, стук копыт по асфальту улицы Винцальо, казалось, отдается во всем городе; наверно, лежа в своих постелях, туринцы прислушивались к этому шуму, проникавшему через открытые окна и затихающему, как раскаты грома. То шли альпийские стрелки из «Тридентины», отправляясь в Россию.

Эшелон отошел в 10.40; Гаццоли, ротный трубач, заиграл поход, машинист в ответ дал свисток, альпийцы заорали, и, едва состав тронулся, Бона запел: «Я тебя не забуду, красотка из Пьемонта», и весь поезд подхватил песню. Так, распевая хором, мы отъехали от вокзала Порта — Нуова в то воскресенье 26 июля.

В Брешии нас ждало море вина — позаботились родственники наших товарищей из горных районов; в Вероне снова вино, хлеб, копченая колбаса для веронцев, в Тренто — для трентинцев. Потом, когда поезд перевалил через Альпы, мы сидели у распахнутых дверей вагонов, свесив вниз ноги, и смотрели.

И вот я приехал в Россию третий раз. Мы уже на Украине, поезд идет мягко и быстро; в Чопе, пока проверяли паспорта, рабочие сменили колесный стан под вагонами, и теперь больше не болтает и не дергает, как в Венгрии, где нам перетрясло все внутренности. Тогда поезда шли другим маршрутом, они проходили севернее, через Чехословакию и Польшу. А от Львова — так же, как теперь. Может, я первый альпийский стрелок, возвращающийся в эти места через тридцать лет! Что меня ждет?

Пока поезд мчится среди лесов Закарпатья, я вспоминаю две прежние поездки и своих армейских товарищей. Молча смотрю в окно и вижу города, деревни, дымок над крышами, гусей на прудах и вагоны нашего состава, когда тот изгибается на поворотах. Краски осени удивительны, и эти леса похожи на мои. Хотелось бы остановиться и поговорить с тем охотником и с мальчишкой: они только что стреляли, и собака несет им убитого бекаса. Чистая, размеренная жизнь, и все же я чувствую, как во мне шевелится что–то, похожее на дремлющий в глубине страх, и, когда приезжаем во Львов (Леополь для поляков, Лемберг для немцев), я вижу прежний, разрушенный вокзал и еврейских женщин того далекого сорок второго, а не этот, заново отстроенный, с мирными, спокойными людьми на перронах.

Ночь. Жена стелет в купе постели, а я тем временем разговариваю в коридоре со своими попутчиками. Двое из них — итальянцы, остальные русские. Один итальянец — молодой, он учился в Москве и женился на русской девушке, сейчас занимается вопросами экспорта–импорта; другой — старый политэмигрант из Ломбардии. У себя дома он был кузнецом, но в 1925 году ему пришлось эмигрировать во Францию, потому что фашистские молодчики Фариначчи хотели его убить. Из Франции он перебрался в Россию, работал на большом заводе, в кузнечном цеху. Он рассказывает мне о борьбе пролетариата в 1920 году, о своем ремесле, о металлах, о том, как их закаляют — он знает в этом толк — и как охотники там, на родине, и потом в России отдавали ему в починку ружья.

Он с гордостью показывает мне письмо, которое в связи с его пятидесятилетним стажем коммуниста ему прислал Лонго, золотую медаль и шрам на руке — память о стычке перед Народным домом. Он полон впечатлений от поездки в родной город, который не видел столько лет, его растрогал прием, оказанный старыми товарищами, однако он скучал по жене — она оставалась в Москве — и по душистому черному хлебу. Еще он доверительно сообщил мне, что, когда в Чопе вошли русские пограничники, он слышал, как они называли какого–то Ригони, военного писателя из Италии, который должен ехать в нашем поезде. Значит, меня ждали.