Избранное - [80]

И только теперь выплывают три-четыре скрипки… И невыразимо сладко играют они, эти скрипки, невыразимо сладко, словно в них вселилось само вожделение, сам дьявол-искуситель, и уста его источают мед! И вкрадываются они, звуки скрипок, в сердца; они струятся легко, точно благовонное масло, и опьяняют, точно старое вино!

И все в театре воспламенены: рты раскрыты, глаза сверкают!

Тут-то и поднимается занавес, появляются «он» и «она» — «принц» с «принцессой», и они поют.

Они поют, и звучат накаленные пламенем слова, точно огненные змеи вылетают из их ртов! Ад пылает на их лицах; точно бесы прыгают они друг против друга! И эти объятия, эти лобзания, пение и прыжки становятся все стремительней и стремительней, их накал нарастает с каждым мгновением!

И этим пламенем уже охвачен весь театр, все ярусы — мужчины и женщины с разгоряченно-потными лицами и дико пылающими глазами… Словно огненный поток разбушевался!

И весь театр поет!

Разлилось море пылающей похоти — ад горит! Черти пляшут, ангелы-разрушители носятся в огненном хороводе…

Вот во что, с помощью киевлянина, обратилась послужившая Хаимлу заупокойной молитвой мелодия Педоцера для невесты-бесприданницы.

Падение не знает предела!

Прекратил свое существование тот еврейский театр. «Принцы» снова стали сапожниками и портными; «принцессы» снова встали у жаровень и плит, и театральные напевы перевоплотились, став достоянием шарманок…

Уже едва можно узнать наш напев.

Облезлый ковер распростерт во дворе… Двое мужчин в телесном трико показывают фокусы, всякие трюки; с фиглярами исхудалая бледная девочка, которую они где-то украли…

Один подхватывает лестницу, устанавливает ее на своих зубах. Девочка стрелой взбегает до самой верхней перекладины, оттуда спрыгивает и оказывается на плечах у другого! Первый дает ей толчок, и, несколько раз перевернувшись в воздухе, она с протянутой рукой предстает перед собравшимися во дворе и просит подаяния!

Это — тоже театр, но театр для бедноты! Для лакеев и служанок!

Игра идет под открытым небом, зрелище недорогое, билетов покупать не надо, вот и бросают девочке гроши и копейки! И она, эта худенькая девочка, делает свое дело очень искусно!

Крупные капли пота катятся по раскрашенному румянами лицу. В глубоко запавших глазах застыло страдание — но этого толпа не видит; ребенок тяжело дышит, но этого никто не замечает! Все видят только красивые трюки, все слышат только пленяющую их музыку шарманки!

И душа в худом теле бедного похищенного ребенка, и убогий напев охрипшей ржавой шарманки стонут, вздыхают, плачут и трепещут, молят о покое…

Суждено было, однако, чтобы напев Педоцера воспрянул к жизни! Бродя от двора к двору, странствуя из города в город, кочующие фигляры так замучили бедную девочку, что она, не про вас будь сказано, заболела…

Было это в Радзивилле, у границы. Там они и бросили больного ребенка, оставили где-то под забором, а сами перебрались через границу. Ищи ветра в поле! Полунагая, с темно-синими подтеками на теле — следами побоев — лежала она в сильном жару!

Жалостливые люди подобрали ребенка и отнесли в больницу… Девочка перенесла тиф и вышла из больницы ослепшая на оба глаза!

И побирается теперь бедное дитя, бредет от дома к дому, от двери к двери и просит подаяния…

Она почти ничего не говорит… Нет у нее слов, чтобы просить… Остановится где-то и ждет; и если никто ее не замечает, она затягивает свой напев, чтобы люди услыхали… А напев — тот самый, что пела шарманка!

О чем же теперь он, этот напев?

Жалости молит он, жалости к обездоленному ребенку…

«Злые люди украли меня у милого отца, у любящей матери, лишили сытного стола и теплого крова!

Меня исторгли из мира дивных благ; обездолили и выбросили, как скорлупу выеденного ореха!

Явите жалость к бедному убогому ребенку!»

И еще молит напев;

«Холодно, а я нага, а еще я и голодна… А еще и голову негде мне приклонить… А ко всему я еще и слепа!»

Вот о чем молил напев, и это было первой ступенью в его восхождении, — растроганные люди в благом порыве давали милостыню!

Жил в Радзивилле человек, проводивший, все дни за священными книгами… Миснагедом он, правда, не был, равнодушным к вопросам веры и подавно — ему просто некогда было ездить к цадику; он не отрывался от всегда раскрытого перед ним фолианта талмуда! Допустить святотатство он страшился!

И дабы в синагоге не отвлекали его от священных занятий, он предавался им дома; жена проводила целые дни в лавке, а дети в хедере.

Иногда у него в голове проносилась мысль: а не съездить ли все-таки? Это дух добра, вероятно, ему нашептывал. Что же делал ангел-искуситель? Оборачивался духом добра и отвечал: ладно, так и быть, конечно, надо же когда-нибудь съездить к цадику! Но пока это дело еще терпит: сначала нужно закончить штудировать этот фолиант, тот трактат талмуда!.. Так проходили месяцы и годы!

Однако в небесах желали, по-видимому, чтобы он предстал пред очи реб Довидла!

И произошла такая история.

Сидит он однажды, наш дока, погруженный в книгу. Вдруг слышит чье-то пение за дверью и начинает сердиться на самого себя:

— Если ты погружен в изучение священной книги, ты обязан отрешиться от всего, что творится на улице, что делается за дверью! Надо целиком раствориться в святой торе!