Избранное - [28]
У жуков-короедов сейчас как раз вылет. Кора на стволах деревьев испещрена тысячами совершенно круглых отверстий, будто простреленных дробью. Некоторые из них так малы, что их едва видно. Это выходные отверстия перезимовавших и теперь вылетевших короедов. В лучах теплого солнца кружатся и танцуют, собравшись в прозрачные облачка, миллионы крошечных крылатых жуков. Их замечаешь лишь тогда, когда они в стремительном полете, как острые песчинки, ударяют в лицо.
Владимир Николаевич кладет насекомых в стеклянную банку с эфиром и снова перебирает труху слой за слоем.
Время от времени приостанавливаясь для пополнения коллекции, мы поднимаемся к вершине Филимоновой Лысины. Вокруг раскинулся суровый горный пейзаж. На темном фоне пихт громоздятся синие камни осыпей. На изъеденной ветром и дождями шероховатой поверхности камней переплетаются розово-голубые и изумрудные узоры лишайников-ягелей и мхов.
Круто вниз на южной стороне осыпей обегает просторная, залитая солнцем поляна зимнего пастбища, поросшая высокой ярко-зеленой овсяницей. В траве стелются длинные стебли колючего ожинника. Всюду светятся разноцветные глазки примул, анемон и подснежников. Пихты на вершине — старые, морщинистые, с тяжелыми иссиня-черными кронами. Стволы и ветви деревьев оплетены омелой, плющам, ломоносом и косматой уснеей. В теневых местах и ложбинах лежит снег. Он затянут какой-то паутиной и плесенью и присыпан древесной трухой и иглами хвои. В голубом безоблачном небе поднимаются белые громады Тыбги и Джемарука. С гор дует пронзительный ветер.
Из глубины леса доносится гулкий стон дикого голубя.
Несколько секунд тишины — и в зарослях невысоких рододендронов, совсем близко, послышался шорох и глухой отрывистый стук. Повернувшись на шум, мы увидели в двадцати метрах трех самок-косуль и козла. Самки стояли неподвижно, сбившись в кучку, и с любопытством глядели на нас, а козел выдвинулся вперед и вел себя очень странно: он изогнул шею, наклонив рога к земле, и прыгал на месте. Казалось, что он бодает воздух. При этом он сильно ударял копытами передних ног о землю, и тогда раздавался стук, сходный с приглушенной барабанной дробью. Проделав так несколько раз, козел вдруг рявкнул густым, совершенно медвежьим басом, затем он прислушался, будто проверяя произведенное им на нас впечатление, взревел еще дважды и, повернувшись, со скособоченной попрежнему шеей и опущенными рогами, медленно двинулся в заросли, сопровождаемый самками. Вскоре косули опять остановились, и козел, уже в безопасном отдалении, прыгал и рявкал до тех пор, пока нам не надоело смеяться и мы не ушли.
На обратном пути мы потеряли тропу. Идем напрямик через осыпи и бурелом, путаясь в зарослях рододендронов. В одном месте, в широкой и глубокой расщелине, мы встретили свежие кабаньи купалки на берегу гремучего лесного ручья.
…Под дуплистым, наполовину сломанным стволом пихты рассыпаны коричнево-бурые совиные перья и синеватый пух: как будто кто растрепал подушку. В отверстие дупла видны голова и грудь неясыти. Чудится, что кривой клюв и сведенные судорогой когти мертвой птицы защищают вход и вот-вот вцепятся в руку, протянутую к этим бренным останкам.
От совы уцелело очень немного: голова, крылья и кожа, покрывавшая нижнюю часть тела. Все остальное съедено врагом, спустившимся по выгнившему внутри стволу дерева.
Разгадка лесной драмы понятна.
Сова, поселившаяся в дупле, знала лишь тот вход, который был доступен ей самой. Вертикального дупла, также выходящего наружу, она не приняла в расчет: ведь она не дятел или поползень и не смогла бы пробраться по такой длинной и совершенно отвесной трубе. С совиной точки зрения этой возможности не существовало и для других. И вот, когда, устроившись на дневной отдых, она выставила весь свой арсенал на защиту единственной, как ей казалось, двери в жилье, через другую дверь проник лесной кот. Бесшумно и быстро он скользнул сверху на спящую крепким сном страшную хозяйку дома, прокусил ей затылок и съел ее.
Ко мне зашли наблюдатели Подопригора и Пастухов и бывший кишинский огородник Михаил Сафонович Пономаренко. Он теперь работает егерем-волчатником и очень гордится своей новой должностью.
Пономаренко по всегдашней привычке присаживается на корточки в углу, сбивает на затылок свою ушастую шапку из шкуры косули и, закурив папиросу, заводит беседу. Начинает он, по своему обычаю, с того времени, когда был огородником на Кише:
— Старики говорят, что свинья дикая копнет раз-два — и готово. А у меня на огороде они кустов по пятнадцати каждая за ночь картофеля рушили. Это будет примерно килограммов пять. Свинья все съест, оставит граммов сто, не больше. И днем и ночью костры горят, а как стемнеет, свиньи все же тут как тут. Через костры лезут, копают — не боятся ни стуку, ни грюку. Походят по огороду, как домохозяйки, и все выберут. Я в одном месте на развилках фонарь пристроил, так они до того копали картошку, что подрыли развилки и фонарь упал. Олень, он арбузы грызет и кукурузу даже в ноябре, сухую. А ланки стоят в темноте, сердятся, гекают, чтобы я скорей уходил… Очень я люблю наблюдать привычки животных: дикой свиньи, оленя, серны… Свинья, когда жарко, нажнет папоротника, навалит кучей и в эту кучу залезет. Папоротник прохладный, и земля под ним сырая. Так же свиньи делают, когда их ранишь… В зимнее же время встречал я только подстилку, как у курицы гнездо.