Избранное - [23]
Следы рысей снова повернули вниз, в поросшее пихтами и буками ущелье. Но теперь не видно четких отпечатков четырехпалых лап. Снег вдоль пути рысей вспушен прерывистыми бороздами. Звери уходили огромными прыжками.
Передо мной, как на ладони, наш лагерь. В морозном воздухе разносится звонкий стук топора. Свалив мертвый бук, Бессонный колет его на дрова. Вот что испугало рысей!
Окликаю Бессонного, и мы вместе продолжаем тропление. Шагах в двадцати рыси разделились: молодая направилась в гору, а старая скатилась бешеными прыжками с крутизны в бурелом. Перелетая через упавшие стволы, через пни и незамерзшие ручьи, она промчалась по ущелью и поднялась на противоположный склон. Проследив ее еще около километра, возвращаемся к лагерю.
Наш путь пересекают следы трех косуль: на насте чуть заметен оттиск маленьких острых копыт. Немного дальше мы наталкиваемся на глубоко выбитую в снегах тропу все того же кабана-одинца. Кабан гулял не один: за ним кралась рысь, очевидно, самец, так как следы очень велики. Рысь шла за кабаном буквально по пятам. Круглые отпечатки кошачьей лапы, такие же свежие, как и те, что мы только что видели, ложатся точно, след в след, в оттиск кабаньих копыт.
В двух местах рысь шла снегами напрямик, срезая кабанью тропу и отжимая секача в полуметровые сугробы, к скалам, где затаились две другие рыси. Полметра — предельная для кабана глубина снега, и ясно видно, как тяжело двигался секач, пробиваясь сквозь сугробы.
У старой пихты, на самой вершине подъема, след рыси оборвался. Огромный скачок назад, под уклон, прочь от кабаньей тропы, свидетельствует о сильном и внезапном испуге: наш балаган всего в каких-нибудь сорока метрах.
— Это одна семья рысей, — объясняет Григорий Иванович. — Они сообща гнали кабана. Не будь нас, пожалуй, и прикончили бы его.
Вечером беседуем, собравшись вокруг пляшущего пламени костра. По стенам балагана скользят дрожащие тени и отблески огня. Григорий Иванович лежит лицом к костру, на пихтовой хвое. В его глазах вспыхивают желтые искорки. Резко выделяющиеся при свете костра скулы, тонкие, сжатые губы и, словно высеченный из камня, подбородок делают Бессонного похожим на индейца.
Вспоминая тропление рысей, он говорит:
— Вот ту рысь, в чьей лежке мы видели кровь, должно быть поранил кабан, не иначе. Если бы рысь держала в зубах мясо, на снегу что-нибудь да осталось бы, кроме крови.
Пономаренко подтверждающе кивает головой: — Кабан — не олень. Он сразу залезает под валежину, сшибает рысь. Хорошо еще, если после этого у нее цела останется голова. Олень — тот шею держит высоко, раздвигает рогами ветки, ломает сучки, значит, спасает рысь, а та сидит у него на загривке, дерет ему шею. На тех рысей, что лошадей у нас разорвали, я клал отраву — стрихнин. Взял я на приваде не рысей, а орла-бородача: отравился он. Огромный был орел — два метра шестьдесят сантиметров в размахе. Орел этот теперь в коллекции зоологического сектора.
Михаил Сафонович сдвигает на затылок непомерно большую ушастую шапку из шкуры косули и продолжает:
— У нас на Кише, на Терновой поляне, рыси заели трех лошадей. Большой вред они делают. С кабанами тоже горе. Летом я был огородником на Кише. Слышу — у всех один разговор: «Здесь ничего не родится, мороз убивает». Я посмотрел — земля чистое золото, как не родится? У меня есть свои способы, простые, крестьянские. Мой отец был садовником и огородником. В тридцатом году я вступил в колхоз и сам межу выкорчевывал, чтобы даром ни один клочок земли не пропадал. Посеял я огород на Терновой поляне и дал кишинцам в конце лета сорок пять тонн разных овощей. Хорошо уродилась и картошка. Пришло время копать ее — повадились на огород дикие свиньи. Ну, хоть ты что хочешь — каждую ночь роются. Мы и на засидках караулили, слышно, как в траве свиньи пыхтят — трава густая, высокая, — однако, на огород не выходят, нас чуют. Только маленькие туда-сюда шмыгают, схватят картофелину — и обратно. И смех, и грех. В ведро стучишь, из ружья дробью стреляешь — никакого внимания. Много картофеля они у меня перепортили. А в зоосекторе сомневались, говорили, что дикая свинья не любит картошки: так, мол, у Динника написано.
— Вот и про кавказского медведя некоторые научные работники думают, что он питается только травой да козявками, — прерывает его Бессонный, — а я видел, как медведь забрался в логово свиньи, передушил всех поросят: их было пять. Свинья бегает кругом, как сумасшедшая, визжит, ничего не может сделать… А медведь орудует.
Мы вышли утром по направлению к пастбищу Абаго. Тропа поднимается круто. Над темной зеленью пихт белеет шапка Пшекиша. Кругом расстилается пороша сверкающих снегов. На снегу просыпаны иглы пихтовой хвои, крылатые плоды горного клена и какие-то семена, похожие на живые существа, — мохнатые и словно окрашенные кровью. Снежные поляны испятнаны десятками следов. Вот перешла через тропу рысь. Должно быть, это было вчера, так как рысий след слегка расплылся под действием солнечных лучей. Вот между пихтами протянулись продолговатые когтистые следы куницы желтодушки, а здесь пробежали при косули. И снова следы другой куницы. Рядом виден глубокий след двух оленей. Еще дальше — очень свежие отпечатки рысьих лап, следы пяти косуль и пяти диких свиней.