Избранное - [19]

Далеко идти нам не пришлось. С церковной паперти его преподобие указал зонтиком на черепахообразное существо, то бишь на согбенного в три погибели старика; с помощью двух палок он не столько шел, сколько перемещался по пустынной Главной улице. Одолевая фут за футом, он, видимо, жертва старческого артрита, ни единожды не опустил свою черепашью головенку к земле, по которой, бывало, расхаживал гоголем.

— Ходить он не может, — заметил мой провожатый. — Не слышит и не видит. И обоняние вряд ли сохранил. Ну, палки свои, наверное, как-то осязает. Вкус ежедневно ублажает пинтой портера. Раз в месяц приходит ко мне исповедоваться. Я вам, разумеется, не скажу, в чем он мне исповедуется, — знал бы в чем, тоже бы не сказал! Одно скажу: держаться от него надо подальше, а то заплюет — на это он мастак.

Мы подошли, остановили его, и служитель божий заговорил так громко, что каждое слово наверняка достигало ушей за всеми безликими окнами. Это скрюченное черепахоподобие было двадцатидвухлетним парнюгой, когда мне шел шестой год; и никогда больше ему не будет двадцать два, а мне будет — со временем. Его сдавленный голос, шамканье и местный выговор были для меня совершенно невнятны, и я едва ли разобрал слово-другое из тех, что он проквакал в ответ на выкрики священника, но тот, должно быть, понял больше, потому что общались они долго, подхихикивая и жестикулируя; наконец патер обрадованно пожал ему клешню, шепнул мне: «Дайте ему шиллинг» — и, когда я расстался с монетой, принял меня под руку и взял на себя дальнейшее.

— Дело в шляпе, мистер Янгер. Отыскалось ваше детство. Разузнали мы немного, но, может быть, этого достаточно.

Мы двинулись по пустой улице; он чему-то хихикнул про себя, но подавил смешок и обратил мое внимание на новейшие «доделки» и «перестройки», с виду неотличимые от всего прежнего. Вскоре он пожал мне локоть, приглашая остановиться на краю тротуара и взглянуть на противоположную сторону широкой улицы. Не сводя с меня глаз, он едва заметным кивком указал на пивную, над которой возвышались четыре жилых этажа: дом сверху донизу был выкрашен в такой отчаянно красный цвет, что выделялся наподобие небоскреба.

— Айк Смит говорит, что при вашем отце он был зеленый.

И действительно, я различил на красном зеленоватые пятна, точно зеленая исподница сквозила в прорехах алого платья.

— Посмотрите на вывеску, — прошептал он с каким-то, на мой слух, непонятным злорадством. — Не мешало бы ее подновить. Хозяина зовут Данагер. Айк Смит говорит, если присмотреться, так из-под Данагера видна другая фамилия. И правда: вон «Я», вон прежнее «н». Видите? Когда Айк Смит бегал, задрав штаны, у этой пивной было два хозяина, два брата. Боб Янгер, наш дядя. И Джеральд Янгер, наш папа. Вот оно, мистер Янгер, то древо, от которого отскочила наша щепка.

Я не мог понять, почему он вдруг стал вести себя с ехидцей: ну да, я, конечно, дошлый задавака из Дублина, а он дошлый задавака из коркских; и еще он мог подумать, вот я испрашиваю его помощи в своих розысках, а сам что-то от него таю, — так ведь и таил же, а утайка всегда подозрительна для священника, равно как и для полицейского: уяснив это, я заодно кое-что сообразил и на свой счет.

— Ну? — настаивал я. — Айк не только это сказал.

Его преподобие помялся, поколебался, не выдержал и выдал, насмешливо-добродушно:

— Айк Смит говорит, что лет с полста назад в один прекрасный понедельник хвать — а наших предков нет как нет.

Он прямо-таки ликовал. На следующем званом обеде у своих он «всем этим» — пока только неясно было чем — вволю позабавит духовных лиц.

— Давайте, давайте, — сердито сказал я. — Сыпьте, я подберу.

И там же, на краю тротуара, состряпалась у него побасенка о том, как дублинский простак приехал в Корк с расспросами и думал обморочить здешний народ.

Оказалось, что мой дядя Боб знал за собой одну слабость, до времени сокрытую; отец же мой имел другую слабость, и она дала себя знать не ко времени. Дядя Боб был всего-навсего братом официального владельца пивной и, стало быть, в глазах завсегдатаев «Зеленого хмыря» лицом второстепенным; по натуре он был не столь добродушен, как мой добродушный отец, и завсегдатаи не слишком его жаловали; а он был из тех, что долго терпят втихомолку, зато уж как их прорвет, так только держись. «Не ладят», — говорили завсегдатаи вроде Айка Смита, разумея, конечно, жуткое обоюдное молчание, а не случайные перебранки. Бобу, само собой, требовалось между молчанкой и перебранками как-нибудь выпускать пары, и разрядка его принимала самую невинную форму — он спорил на фартинги. Не на полупенсы, не на пенни, не на трехпенсовые монетки, не на шестипенсовики, не на шиллинги и уж никак не на что-нибудь покрупнее (дядя был человек бережливый до скупости) — нет, только на фартинги, на четвертиночки пенса, искушение самое что ни на есть пустяковое; но его добродушный брат по широте своей натуры терпеть не мог этих жалких грошей и вводил его в искушение, брезгливо сбрасывая несчастные фартинги в жестянку на полочке возле кассы.

— Ага, — лениво говорил завсегдатай, глядя в окно, — вот и первая муха в этом году.