Избранное - [18]

Деревня была в одну улицу. Я решил наведаться, во-первых, к учителю, сунуть нос в школьный архив, во-вторых, к священнику, посмотреть приходские книги. В то апрельское утро Каслтаунрош был безлюден, точно поставленная для меня кинодекорация. А может, и правда все это съемки? Вот сейчас скомандуют: «Разобрать декорации!» — и деревня рухнет? Школа нашлась сразу: новое, аляповатое строение, наверняка вполне удобное; на нем бы очень не помешал фарфоровый медальон, как в Италии, с фотографией снесенного здания. Учитель, по сравнению со мной, был просто рыжекудрым юнцом: едва взглянув на него и сообщая, что меня интересуют мои отроческие годы в Каслтаунроше, я уже понимал, что он мне ничего не имеет сообщить. Сметливый, бойкий, шустрый, толковый, с тремя авторучками в нагрудном кармане, он экономил мое время и не тратил лишних слов. Он всего-навсего вывел меня на крыльцо и молча указал через пустырь на заросший и безверхий каменный остов — очевидно, той приходской школы Каслтаунроша, в которой я учился. Зрелище это — для меня печальное, для него, разумеется, глубоко отрадное — разъяснило мне, что в его глазах я такой же обломок старины. Он развел руками.

— Увы! — бодро сказал он. — И у нас не сохранились архивы до первой мировой войны.

Смекалистый паренек! Взращен телевидением. Из правнуков йейтсовской «грозной прелести». Мигом усек и вычислил мой возраст. Он улыбнулся и предложил мне пройти дальше по улице к дому священника, где я, вероятно, застану отца Джеймса Карни, который читает «Айриш индепендент». Так оно и было. При виде человека немногим моложе моего во мне пробудилась слабая надежда на удачу. Как-никак лицом к лицу с Церковью, по сути дела в тринадцатом веке. Григорий IX. Святая палата инквизиции. Щуплый, низкорослый, опрятный, лысый, пучеглазый, приветливый человек, в отличие от учителя на диво расположенный к беседе, он вряд ли был особенно занят. Он предложил мне виски (это в одиннадцать-то утра) — в лучших традициях церковно-деревенского гостеприимства девятнадцатого века — и принялся деликатно и ловко выспрашивать, что я, как он полагал, знаю о себе (хотел бы я это знать) и зачем мне нужны его архивы. Я сказал ему, что навожу справки про отца и мать чисто из сыновних побуждений; он выразил полное сочувствие, только вряд ли архивы будут мне чем-нибудь полезны. Он взял шляпу и зонтик и повел меня в церковь, через улицу. Его комнатка за алтарем пропахла свечными фитилями и мастикой; пахнуло прошлым здешнего мира и смутными надеждами на нездешний. Он потер ладони, словно с мороза.

— Янгер? — размышлял он, водрузив на нос новомодные очки в пластмассовой оправе и вытаскивая пару увесистых фолиантов, вроде конторских гроссбухов. — Фамилия мне незнакомая, но я здесь всего лишь тринадцать лет. А ваша метрика шестидесятипятилетней давности. Ничего, сердца горе, проникнемся надеждой, у нас есть точная дата, значит, главная трудность позади. — Его ручонка бережно перелистывала страницы судеб, и он бормотал себе под нос. — Тысяча восемьсот девяносто восемь… Тысяча восемьсот девяносто девять. Тысяча девятьсот. Вот мы и у цели. Январь. Февраль. — Он нарочито остановился и высморкал носик. — Вы знаете, в феврале — марте крестин просто-таки не оберешься. Июньские свадьбы. В прошлом месяце я семерых крестил. Март? Вот и март. Ну-ка, ну-ка. Родились, вы говорите, семнадцатого марта. Хорошее число, легко запомнить, день святого Патрика. Крещены, как у вас там по бумажке, марта 20-го. Давайте посмотрим! — Его сморщенный пальчик аккуратненько проехался по странице и застыл. — Да вот же! — радостно воскликнул он, а я, склонившись над его рукой, увидел свою фамилию. — Янгер!

Он помедлил, нахмурился, обратил очки ко мне — наши лица были за несколько дюймов, — глаза его расширились, брови поднялись, а рот подобрался почти в комическом недоумении: он тыкал пальцем в найденную строчку.

— Тут близнецы. Вы, согласно метрике, Джеймс Джозеф, а другой — Роберт Бернард. — Он отпрянул, взглянул на меня поверх очков и словно что-то заподозрил. — Вы мне про брата Роберта ничего ведь не сказали?

— Роберт умер, — поспешил заверить я. — А мне только и нужно проверить дату, имена родителей, и хорошо бы еще узнать, где они тут жили. У вас, я вижу, написано, что они обитали на Главной улице.

Его нижняя губа выпятилась по-лошадиному. Он снял очки, задумчиво подышал на стекла, протер их, посмотрел на меня, как преподаватель, не желающий обескураживать ученика, от которого ожидал лучшего ответа, и с грустным оживлением сказал, захлопывая гроссбух:

— А вот мы иначе попытаем счастья. Тут у нас есть один старичок, такой Айк Смит, ему будто бы восемьдесят два. Это значит, он родился в 1883-м и, когда вы появились на свет, был уже семнадцати лет от роду. С ним стоит поговорить.

Мне бы уж давно махнуть рукой, но я намертво вцепился в клочок Собственной Жизни, который, как я все же чувствовал, или, вернее, надеялся, застрял в моем лживом досье. Ведь настоящих близнецов — и это мне было откуда-то известно: журналисты знают понемногу обо всем, — так вот, настоящих близнецов порождает одно оплодотворенное яйцо, а не два, синхронно развивающихся; и поэтому судьба одного из порождений очень просто может оказаться зеркальным отражением судьбы другого.